Бахыт КЕНЖЕЕВ
|
* * *
Расскажи, возмечтавший о славе
и о праве на часть бытия,
как водою двоящейся яви
умывается воля твоя,
как с голгофою под головою,
с черным волком на длинном ремне
человечество спит молодое
и мурлычет, и плачет во сне -
а над ним, словно жезл фараона,
словно дивное веретено
полыхают огни Ориона
и свободно, и зло, и темно,
и расшит поэтическим вздором
вещий купол - и в клещи зажат,
там, где сокол, стервятник и ворон
над кастальскою степью кружат…
Не понимаю, в чем моя вина
Сбылась мечта: теперь я стал писатель,
в журналах, пусть порядком отощавших,
печатаюсь, и даже иногда
свои портреты с мудрым выраженьем
лица - в газетах вижу. И другая
убогая мечта эпохи большевизма,
сбылась - теперь я странствовать могу
по белу свету, где-нибудь в Стамбуле,
где спины лицемеров-половых
изогнуты, и девы из Ростова
зажиточным челночникам торгуют
сомнительные прелести, взирать
с усмешкою бывалого туриста
на Мраморное море, на проливы,
мечту славянофилов, запивая
все это удовольствие араком -
анисовою водкой, что мутнеет,
когда в нее воды добавишь - будто
душа поэта в столкновеньи с жизнью.
А захочу - могу в Москву приехать,
увидеться с друзьями, и сестрой,
и матерью. Расцвет демократизма
на родине, а мы-то, друг Серега,
не чаяли. Нас всех произвели
не в маршалы, так в обер-лейтенанты от изящной
словесности, потешного полка
при армии товарищей, ведущей
отечество к иным редутам. Словно
усердный школьник, дабы не отстать
от времени, я заношу в тетрадку
слова: риэлтор, лобстер, киллер, саммит,
винчестер, постер. Жалкие ларьки
сменились бутиками, букинисты
достанут все, и цены смехотворны.
Короче - рай. Ну, правда, убивают,
зато не за стихи теперь, за деньги,
причем большие. Ну еще - воруют,
такого воровства, скажу тебе,
наверно, нет нигде, ну разве
в Нигерии какой-нибудь. Ну, нищета,
зато свобода. Был бы жив Сопровский -
вот радовался бы. Такой припев
всех наших разговоров за четыре
последних года. Впрочем, сомневаюсь.
Позволь трюизм: вернувшийся с войны
или из лагеря ликует поначалу,
но вскоре наступает отрезвленье:
кто спорит, жизнь свободная прекрасна,
но даже в лучшем случае, дружок,
сам знаешь чем прекрасный этот сон
кончается.
Распалась связь времен.
Как много лет назад другой поэт -
лысеющий, с торчащими ушами,
в своем хрестоматийном пиджачке
эпохи чесучи, эпохи Осо-
авиахима, сумрачно бродил
по улицам, и клялся, что умрет,
но не прославит, а его никто
не слышал и не слушал…
* * *
Хорошо в перелетной печали
жизнь, полученную задарма,
проживать - погоди за плечами,
восковая старуха-зима.
В смутном времени долгого года
то "алло!" в голове, то "allez!".
Спица-обод, темница-свобода,
как печально на Божьей земле-
А закат над Москвою заплакан,
и в развалинах СССР
рэкетер, комсомолец и дьякон
под прощальную музыку сфер
накричавшись вселенной "сдавайся",
на дорогу выходят втроем
и уносятся в медленном вальсе
через ночь, сквозь оконный проем…
Сколь наивен ты был со своими
неприятностями, шер ами!
Слышишь, рифма нахлынула: имя,
время, племя. Попробуй уйми,
укроти их, философ неловкий,
уважающий ямб и хорей,
что когда-то хотел по дешевке
откупиться от доли своей..
* * *
Алкогольная светлая наледь, снег с дождем, и отечество, где
нет особого смысла сигналить о звезде, шелестящей в беде.
Спит сова, одинокая птица. Слышишь, голову к небу задрав,
как на крыше твоей копошится утешитель, шутник, костоправ?
Что он нес, где витийствовал спьяну, диктовал ли какую строку
Михаилу, Сергею, Иоганну, а теперь и тебе, дураку -
испарится, угаснет мгновенно, в серный дым обратится с утра -
полночь, зеркало, вскрытая вена, речь - ручья золотая сестра…
Нет, не доктор - мошенник, карманник. Да и сам ты не лев, а медведь.
Индеветь твоей крови в тумане, под оплывшей луной багроветь.
Что бежать его снадобий грубых? Будь спокоен, умен и убог.
Даже этот губительный кубок, будто небо Господне, глубок.
* * *
Когда пронзительный и пестрый
горит октябрь в оконной раме
бокастым яблоком с погоста,
простудой, слякотью, кострами -
еще потрескивает хворост,
страница влажная дымится,
но эрос сдерживает голос,
и сердцу горестное снится.
А где-то царствует иная
речь - только я ее не знаю,
заворожен своей страною,
то ледяной, то лубяною.
* * *
Под скрип песка, под трепет ивы
ветшай, покинутое слово,
на кромке шаткого залива,
глубокого и ледяного.
Перенасыщен солью пресной,
там рвется ветер повсеместный,
сквозь тело тесное, немое,
и не мое, и не чужое -
и в космосе многооконном
бессмертный смерд и князь рогатый
торгуют грозным, незаконным
восторгом жизни небогатой…
* * *
Привокзальные своды в гвоздях и невидимых звездах.
Как давно этот мир не делили на воду и воздух.
Соль слежалась в комок, искрошилась ржаная краюха,
выйди ночью к реке, напряги осторожное ухо -
вдалеке от Валгаллы, вдали от покинутой Волги
вместо музыки вещей - лишь скрип граммофонной иголки.
И пока мы с тобой сомневались в превратностях рока,
все сбывается, что наболтала цыганка-сорока.
Белобока она, балаболка, не пашет, не вяжет,
увильнет от вопроса, пророчества толком не скажет,
Проводи ее взглядом, когда она в позднюю пору
унесет перстенек за ворота, за синюю гору.
Если горькое ценится в грош, а горящее - в рубль,
если уголь пылающий, пепельный сходит на убыль,
и охотничий пес на себе разрывает ошейник, -
знать, иных путешествий хотел он, иных утешений -
и для твари пернатой расстелены ловчие сети -
заклинаю тебя, есть еще оправданье на свете.
И пока не сожмет тебе горла рука птицелова,
шелести по безлюдным полянам, совиное слово,
ухай, плачь, воскресай прямо в сердце и около
облаков невысоких. Ни Моцарта в небе, ни сокола.
Лишь на лысой, оглохшей земле, где замерзшие реки,
орнитологи-лешие щелкают щучьи орехи.
* * *
Вещи осени: тыква и брюква.
Земляные плоды октября.
Так топорщится каждая буква,
так, признаться, намаялся я.
Вещи осени: брюква и тыква,
горло, обморок, изморозь, медь,
вс±, что только сегодня возникло,
а назавтра спешит умереть,
все, которые только возникли,
и вздохнули, и мигом притихли,
лишь молитву твердят невпопад -
там, в заоблачной тьме, не для них ли
многотрудные астры горят?
* * *
Я спросил, и они отвечали.
Уходя, не меняйся в лице.
Побелеет железо вначале
и окалиной станет в конце.
Допивай свою легкую водку
на глухой родниковой воде,
от рождения отдан на откуп
нехмелеющей осени, где
мир, хворающий ясною язвой,
выбегающий наперерез
ветру времени, музыке праздной,
снисхождению влажных небес…
* * *
Прислушайся - немотствуют в могиле
сиреневых предместий бедный житель,
и разрыватель львиных сухожилий,
и раб, и олимпийский победитель -
а ты, оставшийся, снуешь, подобно
живцу, запутавшись в незримой леске, -
как небеса огромны и подробны,
как пахнут гарью сборы и поездки-
То пассажир плацкартных, то купейных,
шалфей к твоей одежде и репейник
цепляются. Попутчик-алкоголик
давно уснул. И чай дорожный горек.
Дар Божий, путешествия- Недаром
вонзая нож двойной в леса и горы,
мы, как эфиром, паровозным паром
дышали, и вокзалы, как соборы,
выстраивали, чтобы из вагонов
вступать под чудо-своды, люстры, фрески.
Сей мир, где с гаечным ключом Платонов,
и со звездой-полынью Достоевский -
не нам судить, о чем с тоской любовной
стучат колеса в песне уголовной,
зачем поэт сводил по доброй воле
шатун и поршень, коршуна и поле.
Какой еще беды, какой любви мы
под старость ищем, будто забывая,
что жизнь, как дальний путь, непоправима
и глубока, как рана ножевая?
Двоясь, лепечет муза грешных странствий,
о том, что снег - как кобальт на фаянсе,
в руке - обол, а на сугробе - соболь,
и нет в любови прибыли особой.
Стремись к иным - степным и зимним - музам,
но торопись - в дороге час неровен,
и оси изгибаются под грузом
железных руд и корабельных бревен.
* * *
Среди длинных рек, среди пыльных книг человек-песок ко всему привык
но язык его вспоминает сдвиг, подвиг, выцветший черновик,
поздний ветер с моря, родной порог, известняк, что не сохранил
отпечатков окаменевших строк, старомодных рыжих чернил.
Где, в какой элладе, где смерти нет, обрывает ландыш его душа
и глядит младенцем на дальний свет из прохладного шалаша?
Выползает зверь из вечерних нор, пастушонок молча плетет венок,
и ведут созвездия первый спор - кто волчонок, а кто щенок.
И пока над крышей визжит норд-ост, человечьи очи глотают тьму,
в неурочный час сочинитель звезд робко бодрствует, потому
что влачит его океан, влечет, обольщает, звенит, течет -
и живой земли голубой волчок колыбельную песнь поет.
* * *
Сколько нажито, сколько уступлено яме земляной, без награды, за так,
пролетают снежинки ночными роями, с хлебом-солью в лучистых руках,
и не в плоский аид, не в преддверие рая - на оливковый, глинистый крит
попадешь ты, где небо от края до края электрической медью искрит,
просторечную жизнь в сапожищах армейских коротать, и сцепления дней
разнимать в лабиринте корней арамейских, половецких, латинских корней,
отраженных в кривом зазеркалье, под кровом олимпийского гнева, трубя
в безвоздушную бронзу - чтоб быкоголовый замирал, вдруг услышав тебя.
ВЕЩИ
Евгению Рейну
…и я устал печалиться. Насколько
чудесней, заварив покрепче чаю
с вареньем абрикосовым, присесть
у зимнего окна, перебирая
сокровища свои: коллекцию драконов
из Самарканда, глиняных, с отбитыми хвостами
и лапами, приклеенными лучшим
конторским клеем. Коли надоест -
есть львов игрушечных коллекция.
Один, из серого металла
особенно забавен - голова
сердитая, с растрепанною гривой, -
когда-то украшала рукоять
старинного меча, и кем-то остроумно
была использована в качестве модели
для ручки штопора, которым я, увы,
не пользуюсь, поскольку получил
подарок этот как бы в знак разлуки,
Как не любить предметов, обступивших
меня за четверть века тесным кругом -
когда бы не они, я столько б позабыл.
Вот подстаканник потемневший,
напоминающий о старых поездах,
о ложечке, звенящей в тонком
стакане, где-нибудь на перегоне
между Саратовом и Оренбургом,
вот портсигар посеребренный,
с Кремлем советским, выбитым на крышке,
и трогательною бельевой резинкой
внутри. В нем горстка мелочи -
пятиалтынные, двугривенные, пятаки,
и двушки, двушки, ныне потерявшие
свой дивный и волшебный смысл:
ночь в феврале, промерзший автомат,
чуть слышный голос в телефонной трубке
на том конце Москвы, и сердце
колотится не от избытка алкоголя или кофе,
а от избытка жизни.
А вот иконка медная, потертая настолько,
что Николай-угодник на ней почти неразличим.
Зайди в любую лавку древностей -
десятки там таких лежат, утехой для туристов,
но в те глухие годы эта, дар любви,
была изрядной редкостью. Еще один угодник:
за радужным стеклом иконка-голограмма,
такая же, как медный прототип,
ее я отдавал владыке
Виталию, проверить, не кощунство ли.
Старик повеселился, освятил
иконку и сказал, что все в порядке.
Вот деревянный Пушкин. Друг мой Петя
его мне подарил тринадцать лет назад.
Сия народная скульптура -
фигурка ростом сантиметров в тридцать.
Печальный Пушкин на скамейке,
в цилиндре, с деревянной тростью,
носки сапог зачем-то отломались,
а остальное все еще в порядке,
есть трещины, но это не беда.
Отцовские часы _Победа_ на браслете
из алюминия - я их боюсь
носить, чтобы не дай Бог, не потерять.
Бюст Ленина: увесистый чугун,
сердитые глаза монгольского оттенка.
Однажды на вокзале в Ленинграде,
у сувенирной лавочки, лет шесть
тому назад, мне удалось подслушать
как некто, созерцая эти многочисленные бюсты,
твердил приятелю, что скоро
их будет совершенно не достать -
я только хмыкнул, помню, не поверив.
Недавно я прочел у Топорова,
что главное предназначение вещей -
веществовать, читай, существовать
не только для утилитарной пользы,
но быть в таком же отношеньи к человеку,
как люди - к Богу. Развивая мысль
Хайдеггера, он пишет дальше,
что как Господь, хозяин бытия,
своих овец порою окликает,
так человек, - философ, бедный смертник,
хозяин мира, - окликает вещи.
Веществуйте, сокровища мои,
мне рано уходить еще от вас
в тот мир, где правят сущности, и тени
вещей сменяют вещи. Да и вы,
оставшись без меня, должно быть, превратитесь
в пустые оболочки. Будем
как Плюшкин, как несчастное творенье
больного гения - он вас любил,
и перечень вещей, погибших для иного,
так бережно носил в заплатанной душе. |
|
