Александр АГАРКОВ
Трепач, или Из рассказов дяди Шалико
— Сегодня пятница, 1 апреля, значит, Шалико Нагапетович должен будет рассказать что-нибудь
весьма веселое и столь же неправдоподобное, — решила редакция, собравшись на очередной пятничник.
Однако маэстро что-то долго не было. Наконец он ворвался в редакцию и заявил:
— Прошу прощения! Задержался. Встретил старого армейского друга. Ну и…
— Так вы служили в армии, Шалико Нагапетович?
— А почему бы и нет? Конечно, служил! Да как!
— Так может быть, памятуя, что сегодня 1 апреля, вы нам расскажете о смешных эпизодах
армейской жизни? Надеемся, они были?
— Ха, — ответил на это Шалико Нагапетович, — было бы смешно, если бы у меня
не нашлось двух-трех смешных эпизодов из армейской жизни! Хотя, поверьте, служба в армии состоит
из многочисленной цепи не очень-то смешных эпизодов.
— Шалико Нагапетович, а какова ваша армейская профессия?
— Вообще-то я — армейский разведчик! Но это сейчас, а сначала…
Впрочем, все по порядку.
АТЫ-БАТЫ…
Самое смешное из моей армейской жизни — это то, что служил я здесь!
— Как — здесь? — не поняла редакция. — Вы что, призывались из других мест?
— В том-то и шутка, что отсюда!
— Не может быть! Вам же сказочно повезло!
— И тем не менее. Конечно, служил я не совсем здесь, а рядом. — Агарян показал пальцем
в сторону, которую, по понятным причинам, мы указывать не будем.
— Как сейчас помню, войсковая часть ****. Смех номер один — призвали меня 1 мая.
Все празднуют, а я в армию еду. Привезли в Алма-Ату. Мариновали там полмесяца. Дважды сажали
в самолет — летим, мол, в ГДР. Наконец приехал какой-то генерал и давай всех нас распихивать
по разным углам СССР. По принципу: ты с Камчатки — поедешь в Закарпатье. Ты из Игарки — поедешь
в Кушку. А у меня почему-то спросил об образовании.
— Высшее, — ответил я.
Генералу это почему-то не понравилось.
— Шибко умный, — констатировал он и схохмил «по-армейски»:
— Поедешь на Восточный фронт! — и назвал номер части — ****.
— Где это? — спросил я у стоящего рядом старшины-хохла.
— Усть-Каман, — вяло махнул тот рукой. — Дыра. Слыхав про такий?
— А-а-а!
— Ты чого? — не понял старшина. — С глузду з'ихав, чи шо?
— Так я же сам оттуда!
— Так и мовчи, дурилко, а то враз загрэмишь на Соловки!
— Так я вернулся в «родные пенаты», — закончил Шалико Нагапетович.
— Да. Служил я сначала заряжающим в танке. Сами понимаете, кроме, как на место заряжающего,
меня — при моем росте — в танк никуда больше не сунешь. Тем не менее, зарядить мне так
ни разу и не пришлось. Ибо после того, как меня дважды заклинило при «входе-выходе», мой
командир, кстати, единственный (в то время) капитан-ненец в Вооруженных Силах, Витя Выучейский,
безнадежно махнул на меня рукой, повысил в звании до младшего сержанта и назначил командиром
отделения связи.
— Ноги длинные — будешь с рацией бегать, — резонно заключил он. Это, кстати,
позволило мне через некоторое время «поручкаться» с будущим министром обороны. Но это
было позже. Я же обещал вам рассказать о смешном. Бывало и такое. Ну вот, как говорилось
в армии, «навскидку», сходу, без подготовки, пара эпизодов из так называемого «туалетного
армейского юмора».
«САЛЮТ»
— Надо вам сказать, — начал Шалико Нагапетович, — что у нас тут служила
«Маленькая Грузия» — так называли солдаты-грузины своих соплеменников, служивших
в нашей части. Не имея возможности сообщить вам о численности нашего контингента, отмечу, что грузином
был, пожалуй, каждый третий в части. Ну, четвертый — наверняка. Естественно, что они
и были «королями положения». Был среди них сержант Гогоберидзе — грузинский красавец
и отпетый ловелас, разумеется, ловелас — насколько это возможно в армии. О его многочисленных
победах над местными девушками ходили легенды. У него была ослепительная гражданская
тройка — костюм, присланный ему из родной Сакартвэло (Грузии). И в этой тройке он ходил
в самоволки к девушкам. И вот, аккурат 31 декабря, когда Гиви, так его звали, в очередной раз
решил «намылиться» в самоход, дабы встретить в непринужденном гражданском девичьем кругу
Новый год, его вдруг поставили «шугануть нарядчиков по-праздничному» — перевожу
для гражданских — привести в порядок казарменный туалет к Новому году.
По случаю близкого к новогодью времени, офицеров в казарме уже не было, поэтому Гиви, торопясь
на встречу, надел на себя тройку на зависть всему подразделению и повел нарядчиков для чистки
четырех «очков» туалета. Те, взяв в руки соответствующие принадлежности, начали драить
клозет. Гиви прохаживался рядом и учил — жестами — как правильно нужно очищать «очки».
Увы, на ту беду на четвертом этаже казармы два ухаря из мотострелков решили отметить приход
Нового года «армейским салютом наизнанку». Почему он так назывался, я сейчас объясню.
Салют, как правило, производится вверх и ракетами или фейерверком. Солдаты-пехотинцы решили произвести
салют вниз и взрывпакетами. По команде одного из них они подожгли два взрывпакета и кинули их
в «очки» туалета четвертого этажа. А надо вам сказать, что армейские туалеты по своей
простоте напоминают сообщающиеся сосуды — то есть никаких коленец или сифонов там не предусмотрено.
И вот, вообразите себе, долетают взрывпакеты до первого этажа и — бабах! — салютуют
всеми четырьмя «очками» в потолок, обдавая на своем пути содержимым всех, работающих
на очистке! А поскольку Гиви в это время наклонился над одним из «очков» на предмет наущения
особо нерадивого бойца, то он и получает «головной заряд» сначала «прямой наводкой»,
а потом «отраженным ударом» от потолка!
Нужно было видеть эту картину и слышать колоритнейший поток, состоящих из смеси самых отборных
и совершенно непечатных грузинско-русских слов и выражений, которые гортанно прокричал Гиви, царапая
правой рукой по левому своему боку в поисках несуществующего кинжала! Не найдя последний, Гиви стал
вычерпывать из карманов бывшее содержимое «очков»! Все упали! А с четвертого этажа донеслось:
— С Новым годом, танкисты!
— Чувствуете уровень юмора? — спросил Агарян. — А вот и другая туалетная история.
«ШАЙТАН»
— Служил у нас в подразделении один парнишка с юга по фамилии Бабаев. И ведь бывают же люди
невезучие — ну, ни в чем им в жизни не везет, все у них не так, все наперекосяк! То их шибанет
чем-либо, то съедят они что-нибудь несъедобное, то…
Одним словом, стоит это как-то раз Бабаев дневальным у тумбочки — есть такой
«почетный пост». Знаете, собственно, это — стоять на «шухере», ну, там
вовремя оповестить, когда командир идет, другое какое начальство. А так — ничего — стой себе,
да поплевывай. И вот стоит наш Бабаев. Как вдруг прижимает у него живот. А туалет наш, подразделенческий,
как вы уже знаете, закрыт после «салюта» на капитальную очистку. Поэтому пользуются все
уличным туалетом типа «сортир» — без тепла и света, что поверьте, в тридцатиградусный
мороз, да в темноте, если пойдешь вечером — экзотика неслабая!
Так вот, отпрашивается Бабаев у старшины, накидывает шинельку и — в сортир! Только это,
значит, нащупал он в темноте куда и как, потянул было полы шинельки, как штык-нож, что на ремне у него
висел, возьми, да в очко и упади! Ну, это — скандал, ЧП! Оружие как-никак! Что делать? Бабаев
не курит, поэтому спичек у него нет. А нож достать надо, иначе — возьмут к ногтю, да как! Снимает
он, короче, шинель, и — в очко — прыг! Ищет… Но ведь темно! Поди — найди! А тут
старшина из мотострелковой роты в туалет заходит и — надо же случаю — приседает над
«очком», где Бабаев производит «розыск». Бабаев парень непосредственный, поэтому
он трогает старшину за энное место и говорит:
— Слышь, браток, у тебя спичек нет?
Шалико Нагапетович прерывает стройный ход рассказа и говорит:
— Мы как раз в то время стояли за казармой и курили. И вдруг слышим крик из сортира:
— А-а-а! Шайтан! — а за криком из туалета, придерживая штаны вылетает пехотный старшина с вот
такими глазами! Это было кино! Бабаева после этого случая затаскали по казармам, где тот рассказывал,
как он взял кое за что старшину! Такие вот пироги!
— Шалико Нагапетович, а что там насчет министра обороны?
— Да было дело…
СЛУЖУ СОВЕТСКОМУ СОЮЗУ!
Стояли мы на полигоне. Стрельбы у нас были танковые. Две недели в поле. Спим в палатках,
условий — никаких. Мороз под сорок, снегу — около метра. Кормежка — дрянь. Ни умыться,
ни побриться. А я связью с танками командую. Поэтому с утра и до вечера на мне рация, драный танковый
комбинезон, валенки сорок шестого размера, вдобавок не брился две недели — представляете — видок?!
А день выдался тяжелый, набегался я к танкам и назад — раз двадцать! По такому снегу, да с рацией,
да по пятьсот метров каждый раз! Короче, прикорнул в уголке танковой директрисы (помещения пульта
управления мишенями). Только задремал — бах по башке! Открываю глаза: полковник надо мной какой-то
незнакомый. И мне:
— Что за чмо?! Ну-ка, марш отсюда к такой-то матери! (Высокие чины у нас, даром, что академии
кончали, матерились не хуже одесских амбалов!).
А надо вам сказать, что у нас в части вообще полковников не было. Кто такой, откуда, думаю. А он —
пинка мне под зад:
— Марш, я тебе сказал, балбес!
Я ноги в руки — и бегом с директрисы. Выбегаю на крыльцо — мать честная! — смотрю:
справа, за сопочкой, возле кухни, какие-то полковники картошку нашу мерзлую в снег зарывают, да борзо так!
Личный же состав подразделения разбегается кто куда, памятуя святую армейскую заповедь — «подальше
от начальства — целее будешь». А слева стоит кавалькада из штук пяти «Волг»
и «Чайки», а от них идет группа армейских чинов — да все генералы! А среди них один,
амбалистый такой, с меня ростом, но покрупней. А на погонах — ух ты, мать честная — ажник
четыре звезды! Генерал армии! И вот я с перепугу возьми, да и рвани не в ту сторону. А генерал-то,
который со звездами столькими, меня и приметил:
— Это еще что за чмо болотное?! Ко мне, боец!
Делать нечего, попался. Поэтому иду к генералу, чеканя шаг. Хотя какой черт — «чеканя»!
Валенки сорок шестые и снег — метр! Не упасть бы! Докладываю: такой-то, мол, и такой то! Генерал армии
поворачивается к сопровождающим:
— Ну и видок у бойцов ваших, товарищи офицеры! Тем более — у сержантов! Связист,
говоришь? Ну-ка, посмотрим, как ты связь держишь, — и генерал поднимается на директрису.
— Командир батальона! Отдайте приказ на стрельбу! — командует генерал.
Мой комбат отдает команду, которую я должен продублировать через рацию!
Все, пропал! Не дай бог, наши ухари-танкисты опять что-нибудь не так включили — из-за этого
и приходится бегать между танками, никак не научишь солдат пользоваться радиостанциями! К моему
удивлению все танки принимают мои команды, четко отвечают и готовятся к стрельбам! Ничего не понимаю!
— Первый — огонь! — кричу я вслед за комбатом. — Второй — огонь!
Третий — огонь!
Батюшки-светы! Что это? Три мишени — старых «газона» — разлетаются с первых выстрелов!
— Молодцы! — теплеет генерал. И по очереди, не гнушаясь чинов, пожимает руки всем, стоящим
в помещении. В том числе, напоследок, и мне:
— Молодец, связист! Ну и рожа у тебя!
— Служу Советскому Союзу! — отвечаю я по уставу, а сам жалею, что нет с нами рядом фотографа,
запечатлевшего бы такой торжественный момент — будущий министр обороны генерал армии Соколов пожимает
руку младшему сержанту Ш.Н. Агаряну! Вот был бы сувенир! Увы! Фотограф, как всегда, где-то запропастился.
На этом «концерт» не заканчивается. Замминистра приказывает выстроить личный состав, который
с трудом находят в сопках. Генерал, во-первых, благодарит нас за хорошие стрельбы. Мы в душе посмеиваемся,
потому что уже знаем, что под видом обычных экипажей стреляли командиры рот. Во-вторых, генерал
справедливо сравнивает нас с «болотным чмом» (любимое армейское выражение) и авторитетно заявляет,
что более ободранную часть он в ВС СССР не встречал.
— Кто зампотыл? — неожиданно спрашивает генерал.
— Майор Овечко! — ответствуют штабные.
— Ко мне!
Пузатый зампотыл Овечко, похрустывая новой портупеей, подбегает к генералу.
— Себя, небось, вон как вырядил! Почему люди в таком виде?
— Нет солдатских комбинезонов, товарищ генерал армии!
— Офицерские есть?
— Так точно!
— Сорок минут — и чтобы все люди были переодеты!
И вот нас переодевают в чистые, теплые, меховые офицерские комбинезоны и шлемофоны! Дух захватывает,
какие красавцы!
— Вот такими должны быть советские танкисты! — заключает будущий министр и уезжает.
Не успевает за ним осесть снежная пыль, как майор Овечко рявкает строю:
— Комбинезоны — снять! Сдать старшинам! Вы что думали, чмовцы вы этакие, что это навсегда?
Фиг вам! — Только вместо «фиг» майор говорит кое-что покрепче, но из стольких же букв. Вот.
— Шалико Нагапетович, а с известными гражданскими людьми, конечно, в армии встречаться не приходилось?
— Плохо вы меня знаете! Конечно, приходилось! Хотя, что значит, известными. Скажем, пришлось
участвовать в задержании одного весьма опасного преступника. Личности, по тем временам, весьма известной,
хотя и жуткой, в Киргизии. Но это, как вы понимаете, не из разряда веселых случаев. Как-нибудь расскажу
и об этом. Ну, а чтобы закончить нашу сегодняшнюю встречу, вспомню, как довелось перекурить
с Майей Кристалинской. Была когда-то такая известная певица. Помните: «Опустела без тебя земля…»
— весьма похоже воспроизвел Агарян.
— Одним словом, едем мы на учебу, на курсы офицеров, в Киргизию. И вот маршрут заносит нас
на полустанок Луговой. Маленький такой. Вокзальчик. Ребята на улице. Весна, тепло уже совсем. Вечер,
темнеет. Я вхожу в помещение вокзала. Пять или шесть аксакалов сидят прямо на полу, скрестив ноги,
и дремлют. Посреди зальчика на железном листе лежит новая черная кроличья шапка. А аксакалы вокруг нее.
Минут двадцать жду, что будет дальше. Дальше — ничего. Тогда спрашиваю:
— Папаши, чья шапка?
— Сами не знаем, давно лежит!
— Ничья, что ли?
— Наверно.
— Так взяли бы себе!
— Взяли бы — большая!
— Ну-ка я попробую! А кубатура-то у меня — будь здоров! — стучит себя по лбу
Агарян. — Ну надо же — впору!
— Забирай, однако, что вещи даром пропадать, — резонно замечают старики.
Я беру шапку и тут же, на почте, отправляю ее домой. Смех! Но хочется курить — я тогда, дурак,
курил. Иду на улицу. У ребят просить бессмысленно — все в дороге совершенно издержались. Поэтому
ищу курящего. А тут под кустом акации стоит «Волга», в ней мужик сидит, курит. Подхожу.
— Не угостите ли сигареткой? — Мужик без слов протягивает пачку. — Ого, «Ява-100»!
— Цивильные сигареты! — с уважением говорю я и с сожалением протягиваю пачку обратно.
— Владлен, оставь пачку солдатику, — слышу я голос из глубины машины, и из-за стекла вдруг
появляется лицо… Майи Кристалинской! На ней киргизская национальная шляпа. Видимо, удивление слишком
явно проявляется на моем лице, потому что певица спрашивает:
— Узнали?
— Конечно, — отвечаю я. — Но, простите, что Вы делаете в этой глуши?
— А мы едем с гастролей, во Фрунзе. Вот, ждем поезда.
Я благодарю певицу и сопровождающего её мужика (мужа?) за сигареты, желаю им удачи и отхожу.
В самом деле, о чем еще можно говорить незнакомым людям? Закуриваю длинную сигарету, с наслаждением
затягиваюсь и иду этаким фертом к друзьям, мол, знай наших, видали, мол?
— Где взял курево, Шалико? — плотоядно вопрошают меня сослуживцы.
— Да там, у Майи Кристалинской!
— Ну ты — трепать!
— Что б мне пропасть! Вон она, в «Волге» сидит. У мужика ее и взял.
Парни весьма недипломатично идут гурьбой к «Волге». Наш узбек «Коля» говорит:
— Ассалом алейкюм, товарищ Майя Кристалинская! Не найдется ли у вашего мужика (именно так!) закурить?
— У меня что, табачная лавка? — ворчит тот. — Я уже дал одному вашему пачку!
Да вот он, — указывает на меня «мужик».
— Ах ты… — слышу я голоса друзей. Надо «рвать когти»…
— Кстати, позвольте сделать это и сейчас. — Шалико Нагапетович одел шляпу и, выходя,
весьма удачно пошутил:
— Кстати у вас у всех вся спина — белая! — и исчез в ночи. Надолго ли?
На этом, напомню, вольная моя печать цикла «Трепач» в «Городской газете»
и закончилась, ибо газета приказала долго жить. Но писать я не бросил. Продолжил. Но много позже.
Перебирая в памяти свою богатую копилку встреч с «великими мира сего» и соотнося все
это географически с Восточным Казахстаном, я с сожалением вынужден констатировать, что таковых
восточно-казахстанская земля подарила мне не очень много. И, тем не менее, такие встречи были.
Вот некоторые из них…
«ШУРИК БОЛЬШОЙ» и «ШУРИК МАЛЕНЬКИЙ»
Есть такой анекдот. Один мужик говорит:
— Я трижды беседовал с Лениным!
— Как же это было?
— Прихожу, это, я в баню. Ах, мать честная, благодать! Никого! Шаек пустых — пруд!
Цоп сразу три: в одну задницу сунул, вторую под ноги определил, из третьей — моюсь!
Антик с мармеладом! Только, стало быть, намылил я голову, толк меня кто-то под бочок. И голосок этакий картавый:
— Товагищ! Позвольте шаечку экспгопгииговать!
— Каво?!
— Пагдон, батенька! Шаечку бы мне…
— А не пошел бы ты к такой-то матери?
— Ну, батенька, это не по-пголетагски! У вас тги, а у меня — ни одной!
— Ну, — думаю, — ща как садану в грызло гнилого интеллигента! Воду-то смыл
и обомлел — ЛЕНИН! А глаза-то добрые…
Это я к тому, что тем, кто уже читал о моей исторической встрече с Протозановым, могу рассказать,
как мне еще раз посчастливилось не только находиться рядом с пламенным трибуном партии на одной трибуне,
но и выступать вслед за ним. И вот что из этого вышло.
Забрали меня в армию, аккурат, 1 мая. Из Лениногорска. Привезли в Усть-Каман и, как всякого
в те времена новобранца, определили в Усть-Каменогорскую крепость. Там тогда был сборно-перевалочный
пункт, военная комендатура и т.д. Мурыжили нас там дня три. У меня уже и борода успела отрасти.
Наконец собрали славную когорту рыл в триста, и некий майор нам и говорит:
— Завтра торжественное отбытие, ха-ха, на Соловки! Главным церемониймейстером
будет «Сам» — Александр Константинович Протозанов! Так сказать, образцово-показательная
отправка. Будет много начальства, шефов, речей, подарков и военный оркестр. С ответной речью должен
обратиться кто-то из вас. У кого язык хорошо подвешен?
И тут все тычут пальцем в меня:
— Этот дядька (а мне, в отличие от большинства восемнадцатилетних, стукнуло уже 23 — я
же после института!), говорят, может! Классно анекдоты рассказывает. И бывший комсомольский работник.
— О! — говорит майор, — ты-то мне, голубчик, и нужен! Готовь речь! И чтоб — как на съезде!
Что делать? Речь я, конечно, готовить не стал, полагаясь на экспромт, в коем я кое-чего
достиг. «Авось, — думаю, — кривая выведет».
Назавтра, с утра нами же был до блеска отдраен плац, посыпаны дорожки, короче, наведен марафет.
В качестве импровизированной трибуны был установлен автомобильный прицеп. Наконец всю нашу
разношерстную шайку-лейку выстроили на плацу, аккурат, спиной к следственному изолятору, что
расположился рядом с комендатурой с незапамятных времен. Как мы потом поняли, к действу готовились
не только мы, но и следственно-изолированные.
Итак, часов около двенадцати фанфары торжественно известили о прибытии высоких гостей, среди
которых самым высоким был, конечно «Большой Шурик» — А.К. Протозанов.
Гости под белы рученьки были возведены на импровизированную трибуну. А.К. пережал руки всем,
в том числе и мне, при этом спросил:
— Кто такой?
— Бывший секретарь комсомольской организации такой-то, — услужливо доложили
Протозанову. — Будет выступать от призывников с ответной речью.
— Комсомолец! — потеплел глазами «Большой Шурик». — Почему — с бородой?
На языке вертелось что-то про Карла Маркса, ибо выдающихся бородатых комсомольцев
я что-то действительно в тот момент не припомнил.
— Бритва сломалась! — соврал я. (С бородой было просто интереснее).
— После митинга — сбрить! — коротко приказал Протозанов.
— Есть! — ответил я по-военному.
Ровно в двенадцать начался митинг. Его открыл военком. Затем говорили ветераны, шефы. Протозанова
и меня, я понял, оставили на закуску. При этом А.К. отводилась роль как бы квинтэссенции всех
предыдущих выступлений, вроде итога всему сказанному.
И мой тезка не посрамил. Пламенно, но немногословно он завещал нам свято хранить рубежи
Отечества, быть примером доблести и мужества, и т.д., и т.п. Бурные аплодисменты были ему наградой,
когда он кончил.
И тут на сцену вышел я. И я сказал, что все мы, как один, глубоко проникнутые предыдущими
выступлениями, воспитанные партией в духе марксизма-ленинизма и пролетарского интернационализма,
свято чтим завет Ильича «учиться военному делу настоящим образом», и что
«всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, когда она надежно защищена». И,
сказал я, мы не посрамим дедов и отцов, а также старших братьев. И послужим. Как говорится:
«Мы не хотим войны! Но если тронете…».
Не скрою, сорвал свои аплодисменты и я. После чего наступила пауза, долженствующая, видимо
означать, что тут бы делу и конец. И в этой предконечной паузе из одного из окон следственного
изолятора вдруг чей-то хриплый, но мощный голос прокричал:
— Доблестным защитникам Третьего Рейха — Зиг Хайль!
— Зиг Хайль! Зиг Хайль! Зиг Хайль! — трижды проскандировала тюрьма.
Все стояли как оплеванные. Воцарилась мертвая тишина. И в этой зловещей тишине я отчетливо
услышал, как Протозанов, не меняясь в лице и не поворачивая головы, сказал кому-то через плечо:
— Немедля туда! И вломить этим блядям, чтобы жарко стало. Я им покажу Третий Рейх!
Наши расстроившиеся в обоих смыслах ряды срочно отправили на марш. Когда мы проходили ворота,
то услышали, как, видимо, внутренние войска начали «делать жарко» нашим тюремным ораторам,
так как захлопали двери камер, и послышался вой голосов, означавших внеочередную профилактику
для жильцов СИЗО. Такая вот смешная и несмешная история…
Трепач-2, или Еще немного о встречах с великими
ВЛАДИМИР СЕМЕНЫЧ
Ах, студенческие годы конца шестидесятых — начала семидесятых! До чего они были интересны,
разнообразны, насыщены! Упорная учеба перемежалась жаркими кавээновскими баталиями между двумя тогда
вузами — педом и СДИ — этими извечными соперниками во всем. Титанический летний труд
в стройотрядах, мощная студенчекая самодеятельность — короче, мы жили замечательной веселой жизнью,
многое беря от нее, но и многое отдавая.
И вот однажды мы готовились к очередной кавээновской схватке со стырдыровцами (теперь-то
это — университет имени Серикбаева — о-го-го! Да и педагоги теперь — университетовцы!).
А тогда это были скромные, но готовившие добротные кадры вузы. А уж самодеятельность у нас била ключом!
В предыдущей схватке выиграли строители, посему мы с удвоенной энергией готовились взять реванш,
показав, что и педагоги могут кое-что.
Итак, мы сидели, как обычно, за сценой актового зала, увлеченные подготовкой к матчу-реваншу,
и нам было очень далеко до всех других дел. Помню, что я, при этом, что-то бренчал на своей гитаре,
подбирая новые слова для старых песен. И тогда, и сейчас подобные перепевы в КВНе были в моде.
У меня это неплохо получалось, вот я этим и занимался. Кто-то при этом прогонял сцены, кто подбирал
музыку на старом фоно, кто просто курил. Из-за закрытой двери, ведущей в актовый зал, слышался
какой-то неясный шум, на который мы, увлеченные своим делом, просто не обращали внимания.
Вдруг открылась дверь. Вошел Высоцкий. Владимир Семенович. Собственной персоной. Нужно было знать
тогдашнюю популярность певца, чтобы понять, почему у всех нас отпали челюсти. Воцарила немая пауза,
достойная последнего действия бессмертной комедии Николая Васильевича Гоголя «Ревизор».
— Здорово, мужики! — между тем проговорил Высоцкий и сел на свободный стул. Не буду врать,
не помню во что он был одет, но выглядел усталым, хотя глаза и блестели.
— Как живете, педагоги? Сеете разумное, доброе, вечное?
— Сеем, — несколько пришли в себя мы. — А вы откуда, Владимир… При всей
известности, в то время не всех знали по имени-отчеству, это сейчас такая мода пошла: Алла Борисовна,
Филипп Бедросович…
— Да я, друзья, из тех широт, откуда вышел весь народ! — схохмил бард.
Мы рыготнули, подумав: «Свой! В доску!»
— А если серьезно, ребята, я у вас с гастролями. Рад, что и у вас партийные чиновники
на высоте: требуют какого-то разрешения на выступление. Вот, пока разбираются, я и зашел к вам
перекурить. Не возражаете?
— Владимир, расскажите… — начал кто-то из нас. Но Высоцкий сигаретой остановил его:
— Братцы, все расскажу! Приглашаю в зал, там на все вопросы отвечу. И спою. А сейчас
просто помолчим. Устал я. Месяц уже мотаюсь по стране. Это чья? — Высоцкий ткнул пальцем
в мою гитару, стоявшую в углу.
— Моя, — сказал я.
— Дай-ка…
Бард взял гитару, тронул струны, взял пару аккордов, что-то тихо промычал, а затем сказал:
— Извини, браток, а гитарка-то, — он цмыкнул щекой, — того…
Я обиделся за свою гитару и в запале сказал:
— Да и вы не Иванов-Крамской…
— Да ты не обижайся, парень, — сказал Высоцкий и хлопнул меня по плечу:
— И на такой играть можно. Если — с душой.
В этот момент барда попросили на сцену. Ему всемилостивейше было разрешено выступить.
— Приглашаю всех, парни! — Высоцкий пожал всем нам руки и пошел на сцену, кинув
на ходу немного странную фразу:
— Не смыкайте струйных рядов!
А потом был концерт. Да какой! Впустили всех. Бард пел несколько часов. И зал был с ним…
До смерти поэта оставалось десять лет, вместивших в себя триумф и трагедию, злобное шипение
официальной богемы и поистине всенародную любовь…
По странному стечению обстоятельств поэт умер в день моего тридцатилетия. Я написал песню
на его смерть. А мой друг, композитор и поэт Александр Крахин, писавший когда-то лучшие песни
своему другу — Бари Алибасову, и игравший с ним в «Интеграле», положил ее на музыку.
По-моему, получилось у нас неплохо. Это — дань той далекой встрече… Музыку воспроизвести
не могу, а песня — вот она:
Напиться бы до состоянья скотского,
Чтоб водка шла по горлу, как вода:
Владимира Семеныча Высоцкого
Не стало жарким летом навсегда.
Навсегда…
Не стало жарким летом
Российского поэта,
И не от пистолета,
От сердца умер он,
Но песни, что пропеты,
Звучат на полпланеты,
Как памятник поэту,
Как колокольный звон.
И не были красивыми стихи его,
Он не «тухманно» музыку писал,
И жизни он не радовался «хилево»,
И не был магомаевским вокал.
Но там, где после строчки
Другие ставят точки,
Он, не боясь заточки
Критических статей,
Писал, как будто сердцем,
И не жалел он перца
Для всяких иноверцев -
И никаких гвоздей!
Ему всегда, на все хватало времени:
Играть, писать, сниматься, петь для нас.
И сердце, постаревшее от бремени,
Стучало с перебоями не раз.
Пел нам поэт про пьяных,
Про разные изъяны,
И всякую заразу
Почтил вниманием.
Все думали: резонно!
Но множили кобзонов
Или лицензионных
«АББУ» и «Бони-М».
Не выпущено сборника поэтова,
Пластинок очень мало, ну и пусть,
Ведь песни, на магнитофон напетые,
Наверно, каждый знает наизусть.
Поет в любой квартире:
В Москве и Армавире,
В Ростове, Могилеве и даже Воркуте,
В Тбилиси, Кисловодске,
Поет певец Высоцкий,
Творит поэт Высоцкий -
И никаких гвоздей!
Крушились олимпийские позиции,
И в дни рекордов, взлетов и побед,
Навек простился с Малою Грузинскою
Певец, и композитор, и поэт.
Не стало жарким летом
Российского поэта
И не от пистолета,
От сердца умер он,
Но песни, что пропеты,
Звучат на пол-планеты,
Как памятник поэту,
Как колокольный звон…
 Август 1980
Написано частью давно, частью — 19 июля 2001 г.
«И-И-И, СССВОЛИЧЬ!»
Кто бы мог подумать, что иногда судьба может подбросить встречу со знатным земляком, не где-нибудь,
а в столице? Причем в столь комичной ситуации! Впрочем, я был бы не я, если бы это было не так.
Помните многосерийный всесоюзный телевизионный спектакль перестроечных лет, когда улицы пустели
почище, чем во время демонстрации «Семнадцати мгновений весны»? Да что там — улицы!
По фигу в те дни была любая работа, люди врубали телевизоры и радиоприемники и не отрывались от них
в течение нескольких часов. Это был какой-то массовый психоз, именовавшийся
«съездами народных депутатов».
Да и то сказать, какие колоритнейшие типажи «играли» там бесчисленные «акты»,
произносили витиеватые словесный пассажи, вызывавшие бурю эмоций как в зале заседаний, так и по всей
стране. А эти фразы, в одночасье становившиеся афоризмами, помните?
— У нас висо идот каныстытуцыоным путом! — это Рафик Нишанович Нишанов.
Или:
— Я не могу согласиться с аргументом предыдущего оратора. И вот пычиму! — это уже Собчак.
— Отключите третий микрофон! — это невозмутимый Хасбулатов.
— Щетная комиссия, дайте спрауку! Нет, лучше я сам. Товарищи, пока не прааласуем,
пока не прааласуем, никто ж отсюда не уйдет. И усё! — это Горбачев.
Господи, сколько же их было, таких разных: косноязычный Сахаров и велеречивый Собчак, горячий
Ковалев, невозмутимый Нишанов. Даже обычно не отличавшаяся ораторским искусством, но имевшая зычный
командирский голос военщина была достойно представлена на съездах. Взять хотя бы
«черных полковников» Алксниса и Петрушенко, на равных споривших — страшно
сказать! — с самим Горбачевым!
Стоп! Вот именно об одном из «черных полковников» я и хочу рассказать. Тем более что
им был наш как бы земляк — полковник Петрушенко.
Николай Семенович Петрушенко был колоритнейшей фигурой в Вооруженных Силах СССР. Белорусский
парнишка быстро нахватался ума-разума, если не ошибаюсь, во Львовском высшем командном
военно-политическом училище, что готовило, по-старому, «политруков». Помните, знаменитая
кавээновская команда «Эскадрон гусар летучих»?
Во! И они оттуда же! Но в отличие от большинства политруков, обычно из своей должности хорошо
осваивавших первые семь букв, Петрушенко действительно был неплохим оратором с неповторимым
«бялорусскым» акцентом. Судьба занесла его в далекий от Белоруссии Ахмировский гарнизон.
Мы познакомились на ниве депутатской деятельности и подружились, сойдясь еще и в том, что я тоже
служил в этой части. А затем доводилось публиковать материалы о бравом полковнике и в газете,
которую редактировал. Его, как этакого военного ортодокса (а может, и отродокса, а еще
лучше — выродокса, так не похожего на остальную тупую военщину) шибко в ту пору возлюбил молодой
тогда собкор республиканской «Ленинской смены» Андрюша Кратенко, работавший моим замом
и привносивший и приносивший в газету этакую свежую струю в виде литературных портретов наших
современников. И, поверьте, полковник того стоил! Экстравагантным поступкам Петрушеко не было предела.
Чего стоила только его борьба за доказательство безвредности Семипалатинского ядерного полигона, когда
он бесстрашно (а может, бездумно!) вместе с малолетним сыном купался в «ядерном» озере
на полигоне! А уж на съезде он блистал! А вот после известных трагических тбилисских событий
на выступившего с поддержкой действий военных Петрушенко ополчились буквально все представители
«кавказской национальности». Впрочем, что это я? Вру! Этот дурацкий «собирательный»
термин кавказцев появился позднее.
Так вот, именно в это время я и был в командировке в Москве. И, как и все, когда можно — по
телевизору, а чаше по маленькому приемнику наслаждался словесными баталиями из Дворца Съездов.
И вот в один из дней, закончив свои дела, я медленно двигался в сторону Красной площади, слушая
очередную пламенную депутатскую речь. Судя по регламенту, скоро должен был наступить перерыв.
— А не пойти ли мне полицезреть народных кумиров? — подумалось мне. И то! Лучшего места,
чем подземный переход к гостинице «Москва» (помните, то самое здание, что
на бутылке «Столичной»?), для прекрасного обзора народных избранников было не найти.
Там я и примостился, рядом с группой — я понял по акценту и некоторым понятным мне, кавказцу,
выражениям — грузин. Слух уловил странное, доселе не встречавшееся мне словосочетание:
«Пэтрушэнко» и «сиволичь». Не знаю почему, но у многих кавказских народов
это слово было пообидней любого мата.
— Ну-ка, ну-ка! — прислушался я. Говорил старый колоритный кавказец. Нос,
слуший — Казбек! Брови — ва! — Эльбрус!
Усы — ииэх! — Тэрэк в бурю!
— Генацвале! Эту сиволичь лично я — зарэзал би — как сабак!
— Правилна, отэц, — кипишились молодые горцы, хватаясь за те места, где у них в старину
висели кинжялы.
Эге, дело дрянь! Я подошел поближе. Вот-вот пойдут депутаты. Толпа насторожилась.
— Гамарджёба, генацвале! — воспользовался я заминкой в разговоре.
— Гамарджёба! Ти — кито?
— Армянин-э!
— Савсэм не похож!
— Мама русский!
— Дэда? (По-грузински «мама» — это папа, а наша мама
по-ихнему — «дэда». Все перепутали, чертовы горцы!).
— Канэшна!
— Харашё! Чито хатэл?
— Петрушенко-Метрушенко что говорите?
— Морда хотим побить!
— Зачэм?
— Сиволичь! Ме шен мотхани! (То же, что и «фак ю»).
— Нельзя, слушайте — дэпутат!
— Толко это останавливает! Харашё — глаза посмотрим, два вопрос зададым!
В это время косяком пошли депутаты. Слышались крики:
— Дывысь, Бядуля! Якый гарний хлопчик! Наш!
— О, о, Сахаров! — И тут же какой то хохмач подхватывал:
— Сахарович! Цукерман!
— Собчак!
Наконец в толпе показался румяный «черный полковник» Петрушенко. В отличие
от других депутатов он любил «ходить в народ». Вот и сейчас он остановился и сразу
был окружен толпой зевак, насевших на него с вопросами. В такой «народной» стихии
наш герой чувствовал себя как рыба в воде. Он что-то отвечал, подписывал автографы. Я пробился
поближе, но себя не обозначал, а следил за группой горцев, также пробиравшихся к полковнику.
Вот они обступили его, оживленно зажестикулировали. Тот что-то убежденно отвечал. Грузины
накалялись. Пора было действовать! Когда я пробился совсем близко, то услышал:
— Очки сними, э, гражданын дэпутат!
— Зачем? — голос полковника дрогнул. Может, как Ося Бендер подумал, что
«сейчас будут бить, возможно, ногами».
— Глаза тебе хотим посмотреть! Как ти мог, э? Ти там бил?
— Да я!
— Головка от… — неожиданно сказал любимую армейскую фразу молодой грузин,
и по его лицу я понял — бить будут! Что делать?! Эврика!
— Пресса, пресса! — возопил я. — Николай Семенович, ну что же вы? Сколько
можно ждать? Телекамеры уже кипят!
Петрушенко в первую секунду не узнал меня, потом вспомнил, мгновенно поймал нить игры
и сказал с сожалением, обращаясь к грузинам:
— Извините, генацвале — телевидение! Закончим позже.
Я выдернул его из толпы и потащил через другую толпу, дабы затеряться в подземном переходе.
А в ответ понеслось гортанное, непередаваемо обиженное в своих ожиданиях:
А-а, сиволичи! Какой это армянин? Ты на его рязанский морда посмотри! Такой же сиволичь, шени
дэды… (что-то про маму).
Вообще в Москве было много занятных и комичных встреч, как с известными личностями, так
и с просто друзьями. И порой то я, а то и сама жизнь откалывала такие приколы! А ведь мы
с ней — прикольщики известные! Но это уже истории для других глав.
А значит — продолжение следует!
19 июня 2001 г.
|
