Александр АГАРКОВ
Трепач, или Из рассказов дяди Шалико
Театральный роман
Это маленький роман о моих встречах с Мельпоменой в разных ее ипостасях. Некоторые его главы
получились развернутыми, когда это приличествовало содержанию и величине описываемой фигуры, а где-то
так — мини-наброски. Начну с того, что, в общем, называется
КИСЛОВОДСКИЕ ВСТРЕЧИ
Ряд своих театральных похождений я уже живописал в предыдущих заметках, поэтому сегодня — о новом.
Сколько себя помню, я вырос под постоянное пение: пели бабушка и мама, любил петь брат. А вот
сестра и батя — что-то не припомню. Музыку я полюбил с младенчества. Особенно — гитару,
тем более что в доме напротив жил талантливейший, но совершенно же и лоботряснейший
гитарист-наркоша-таблеточник Лёка Байбурский — трогательный симбиоз еврея и армянки,
гитарист, повторюсь, непревзойденный. Это не я сказал — Иванов-Крамской, а это имя
в среде гитаристов Союза — о чем-то говорило. Так вот, Крамской назвал Лёку виртуозом, не я.
И действительно, под кайфом ли или без оного, но Лёка играл на любой, что шести, что семиструнной
гитаре — со смаком, но он почему-то говорил — «со смыком». При этом бил
чечетку — что твой Фрэд Астор! А уж когда играл «цыганочку» — девки писялись
(не могу говорить литературно — «писались»!) в штаны. В натуре. И Байбурский
сделал бы из меня толк, тем более что слух у меня был, а Лёка побаивался моего старшего брата
Эдика, «державшего шишку» в округе. Поэтому Лёка, в свою очередь, старался
«держать мазу» с моим братаном. Но, увы, мои родители, как и многие другие, говорили
(по их мнению — справедливо):
— Научись играть, тогда инструмент и купим!
Так и остался я со слухом — но музыкально неграмотным. А жаль! Может, концертировал бы
сейчас себе, что твой Мстислав Ростропович!
Да, так что я, бишь? Ага, так вырос я под музыку. А Лёка еще и приобщил нас, дворовых пацанов,
к музыкальной филармонии. Не пугайтесь этих слов — «музыкальная филармония»!
Это не только классическая музыка, а буквально все музыкальные жанры. Лёка частенько, хотя и сам
любил зашибить косячок-кружку-стопку, заменял в той или иной гастролировавшей группе запившего
не вовремя гитариста. Просто удивительно, почему это именно гитаристы запивали горькую так часто?
Впрочем, может, и другие гудели, да только мы про это не знали. Ну, вот Лёка и проводил нас
на концерты звезд, не побоюсь этого слова, мировой и советской эстрады. Потом Лёка дал дубу,
но до этого мы с ним же, хоронили его супердревнюю — говорят, с самим графом Львом Николаевичем
Толстым знавшуюся — бабку. Это был и смех, и грех! Бабка высохла и скрючилась, как саксаул
в пустыне Гоби, поэтому в нормальный гроб лезть отказывалась. То есть по длине входила запросто,
а вот по ширине — ни в какую! Так мы что удумали: поддали водяры сначала, а затем поставили
бабку на-попа, то есть положили на бок. И вот, когда, пьяные, несли к катафалку, бабка возьми,
да и выпади из гроба — и всеми мощами оземь — бряк! Ну, думаю, все, рассыплется!
Не рассыпалась, крепкая, видать, была бабка, до революции сделанная, точнее — еще в прошлом
веке, царствие ей небесное! Графиней, врали, была, вот с Толстым по молодости лет и женихалась.
Схоронили все же бабку. А тут и Лёка преставился, немного погодя. Так у него — благо климат
у нас в Кисловодске целебный, говорят (сам не видел), гитара в изголовье могилы — год простояла!
И ни одна сволочь ее не тронула! А сейчас!? Ну, да ладно…
Так вот, Байбурский, царствие ему небесное, в нас любовь к театральным действам и заложил.
Хотя сама атмосфера небольшого, но всемирно известного курорта, казалось, располагала к этому.
Да и то сказать: круглый год, а особенно летом, кто только здесь не концертировал! Перечень мировых
и союзных знаменитостей занял бы здесь несколько страниц, и я несказанно рад, что «ходил»
на большинство из них. Скажу больше и парадоксальней: иногда гораздо более сильное впечатление
производили малоизвестные артисты. Ах, каких я видел роскошных цыган! Что они творили на уникальной
открытой сцене, именовавшейся «музыкальной раковиной», сходство с коей делал специальный
раковиноподобный акустический козырек! Какие голоса, чарующая пластика танца, завораживающие мелодии,
чуть ли не заставлявшие тебя самого кидаться в пляс! Сличенко, Жемчужные, Джелакаевы, совершенно
неизвестные фамилии — все это разноцветье костюмов и платьев, гитар и скрипок сливалось
в один пестрый кипящий и звенящий котел, именуемый «цыгане».
Союз, в общем-то в те постсталинские, хрущевские и даже брежневские времена не очень-то баловал
своих зрителей иностранными артистами, а если и баловал, то столичных жителей, ленинградцев, сочинцев
и, конечно, кисловодчан. Что касается двух последних, то баловали, конечно, в первую очередь
многочисленных партийно-правительственных шишек, так любивших отдыхать на двух прославленных
и всегда соревнующихся советских курортах. Ну, а заодно получали удовольствие и многочисленные
отдыхающие и жители города.
Музыкальная раковина представляла собой площадку, расположенную в так называемом Верхнем парке
у капитального, зимнего здания театра, небольшого, но оригинальной архитектуры, также с уникальными
акустическими данными. Раковина была обнесена вокруг забором выстой метра два с половиной, забранного
досками «наискосяк» или, по-иностранному, типа «жалюзи», знаете, когда
в одну сторону видно, а в другую — нет. Так вот, тут по-иезуитски было сделано, чтоб зал был
виден, а сцена — нет! Но опоздавший к концерту зритель всегда мог определить, хороший концерт
или нет, по числу зрителей в зале под открытым небом. Впрочем, плохих концертов я что-то и не упомню.
Можно был присутствовать на концерте тремя способами. Первый, самый дорогой: купить билет,
войти, сесть, слушать и лицезреть. Второй, дешевый, но усеченный: просто стоять за забором и слушать.
Третий, не очень комфортный, но более полноценный: забраться на окружавшие раковину деревья и все
и видеть, и слышать, но, рискуя порой штанами, задницей, а то и быть постуканными милицией, которая
иногда делала профилактические налеты, сшибая наиболее оголтелых и шумных поклонников концертов
с насиженных мест на деревьях. Когда же к основному зданию зимнего театра начали делать пристройку,
которую строили почему-то в течение нескольких лет, то стал совсем кайф — мы тогда говорили
«кейф»! Заберешься по лесам на стройку и «зыришь» или «зексаешь»,
то бишь, смотришь. Да еще и покуриваешь. Благодать! И денег не нужно. Раз, если не ошибаюсь,
на концерте Джордже Марьяновича, был такой известный югославский певец, еще у него шлягер такой
был: «Девойка мала, песня мого града», ну, и так далее… Ну так вот, по-моему,
на его концерте, да, точно, на его, мы решили смотреть не со стройки, а залезть на купол,
а их было два в виде усеченных трапецеидальных сооружений. Тогда, кстати, шел ремонт и части
зимнего помещения. Полезли. По дороге заодно полицезрели и посмаковали, как в окошках гостиничных
номеров театра раздеваются ко сну балерины кордебалета Большого театра, который тогда также был
на гастролях. Вообще-то на балерин не шибко эротично подглядывать, чего там, мышцы одни! Но пацанам
лет по четырнадцати-шестнадцати — и это эротика. Впрочем, тогда этого термина в ходу не было,
а онанизм считался чуть ли не государственным преступлением, баковские же презервативы по 4 копейки
за пару стыдливо назывались «изделием №2». Здесь не удержусь вновь отвлечься, дабы
повеселить вас жизненным эпизодом, который я назвал
ПРЕЗЕРВАТИВ В ПОЛЕТЕ
Дураки, участвовавшие в этом приколе, учились в 10Б классе средней школы №3, имевшей славу
бандитской. По поведению. Учились мы недурственно. Так вот. На переменах мы иногда баловались
«атомными бомбочками»: в презерватив наливалась вода, причем в некоторые экземпляры,
импортные, дефицитнейшие — иногда вмещалось, вы не поверите, чуть ли не ведро! Наливалась,
значит, и кидалась с третьего этажа на асфальт, прямо под ноги прохожим: плямц! — и все ноги
в воде! И крик снизу наверх: так, мол, вас и распротак, в креста, фитилек и лампадку! Ну, а мы
в класс — шасть и — гы-гы! Дураки, одним словом.
Ну и вот как-то раз Юра по кличке Мичиган, известный в городе радиохулиган, а в классе
как раз лучший презервативометатель раздобыл где-то диковинный импортный презерватив
радикально-синего почему-то цвета и с усами! Долго делал грязные намеки нашим девчонкам, надувая
его под видом воздушного шарика, а потом спуская (шарик!). А когда ему надоело — это было
как раз на большой перемене — Юра залил в него литра три воды, вылез на балкон и приготовился
метнуть кому-нибудь под ноги. На ту беду в класс вошла классная и погнала нас с аварийных,
в общем-то, шатающихся балконов. Мичиган заметался, пряча кондом за спиной, а классная уже манила
Юру пальцем, мол, иди сюда, шельмец! Что оставалось делать Мичигану? Юра перекинул руки через перила
и, не глядя, отпустил пальцы. А зря! Ибо в тот момент из-за угла вышла, как потом выяснилось,
старая большевичка лет, этак, восьмидесяти, сухая и прямая как палка старуха в умильной шляпке
с искусственными фруктами наверху и под вуалью! Импортный, по-дворовому, «гондон»
синей молнией блеснул на солнце и на всем скаку вонзился прямо в шляпку бабульки-большевички!
И полбеды, когда бы лопнул! Но нет — он выстрелил водой, как из брандспойта,
вывернулся и… натянулся на шляпку и частично на голову бабки, так что получился как бы
большой маскарадный член в презервативе, но женского роду!
Тот визг, что издала бабенция, с трудом содравшая эту «шагреневу кожу», не поддается
описанию! Когда же она увидела ЧТО натянулось ей на голову, то ее, говорят, чуть не хватил кондратий!
Мы затихли как мыши, потому что поняли, сейчас будет массовая экзекуция с трепанацией.
И то сказать! Литераторшу, начавшую сеять нам разумное, доброе, вечное, остановила вошедшая
директорша. Она была вне себя от гнева и стыда. За ней в класс сначала вошел болтающийся на конце
клюки порванный синий «гондон», клюка оказалась в вытянутой руке старухи, шляпка которой
представляла теперь скульптурную группу «Компот в разбитой тарелке», а потом вплыла
и сама бабулька, которая зычным и хорошо поставленным артистическим голосом произнесла фразу,
которая всех нас вырубила окончательно, несмотря на весь драматизм ситуации. Вот она:
— Дети! В ваши годы мои сверстницы боялись щиколотку кавалерам показать! Стыдитесь! Я Ленина видела!
Конец фразы нас и доканал! Он был потом рефреном во многих наших легендарных расскзах…
Такой вот «Юрий или прерванный полет»…
ШЛЯГЕР НА БАШНЯХ
Слушайте, при чем здесь презерватив? Опять я отвлекся!
Полезли мы, значит, мимо балерин Большого на башню. Нехило лезли: лесенка винтовая внутри башни
шатается, скрипит, ветерок в щелях играет, впереди сопит даргинец Рамазан, позади лакец Барат,
а посередине полукровка Шалико Нагапетович. Короче — Третий Кавказский Интернационал. Влезли,
открыли скрипучий люк. Наверху площадка два на два, блок для поднятия стройматериалов, моток
довольно толстой пеньковой веревки, переброшенный через этот блок. Оба конца исчезают где-то внизу,
в темноте. До земли метров двадцать, но ее в сумерках уже не видно. Зато раковина как на ладони.
А там сейчас будут выступать Джордже Марьянович и Радмила Караклаич! Закурили болгарский
«Трезор», уселись с опаской ближе к центру башни, лицезреем.
— Саба-дуба-даба-дуба-пабуду-ба! — запели саксофоны и на сцену вылетел подвижный
чернявый Жора Марьянович со своей «Девойкой малой». «А ну-ка, все вместе»!
И мы на крыше подхватили тоже. А зря! Ментовский наряд на мотыке с люлькой, бдящий за порядком
внизу, врубил матюгальник и воззвал:
— Немедленно покиньте крышу!
— Счас, все бросим! — нагло ответствовал Рамазан, а мы подрыготнули.
— Ах вы, сукины сыны! — рявкнул было ментяра, да вовремя вспомнил, что идет концерт,
и, верите, вот дерево! — продолжил в матюгальник же, но ШЕПОТОМ!
— Сейчас же слезайте, а то я вызову пожарный наряд!
— Дядя Вася, — узнали мы дубового старшину, и тоже громким шепотом:
— Мы сейчас пойдем… (на три буквы). Не составите ли вы нам компанию?
— Ах, вы! — мент не договорил и куда-то исчез. Концерт продолжался. Через несколько
минут Рамазан, сидевший на крышке люка стал вдруг странно подпрыгивать, вовсе не в такт музыке.
— Ты чего прыгаешь?
— Это не я, это кто-то снизу!
Поднять крышку с сидящим на ней довольно тяжелым Рамазаном снизу не смогли, но пригрозили:
— Откройте, иначе мы взломаем крышку!
— Один ломал! — сказал Барат.
— Суки такие! — сказали снизу, — вы у нас еще попляшете! Голос стал громче.
Барат и я подползли к краю. В окошечко-иллюминатор башенки высунулся давешний старшина и, глядя вверх, сказал:
— Я вам, мудаки, по-хорошему говорю — открывайте. А то до утра куковать будете.
А утром мы вас все равно снимем.
— Вертолетом, что ли? — спросил Рамазан, подползший к нам, и смачно сплюнул прямо
на бестолковку старшины.
— У-у-у, сссучарра! — донеслось снизу, голова исчезла, а удары в крышку возобновились.
— Братцы, глянь, — сказал Барат, — да здесь гвозди и молоток!
Действительно, в маленькой нише стоял ящичек с инструментом. Мы разом поняли. Рамазан схватил
молоток и пару гвоздей и, благо уже наступил антракт, споро приколотил крышку к основанию. Внизу
не поняли сначала в чем дело. Мент высунулся и получил еще одну порцию слюны, на сей
раз — в глаз. Рев разбуженного носорога! А в ответ:
— Дядя Вася! Может, писнуть?
— Убью, скотина!
Но мы уже выбрали один конец веревки, закрепили за блок и, мандражируя , один за одним
спустились во тьму. И приземлились, аккурат, к окошкам… кордебалета! А сверху все поняли
и уже топотали вниз сапогами! Что делать?! Тук-тук в окошко!
— Ой! Кто там?
— Девушки, пустите, милиция заберет!
— А… ладно, давайте!
Мы хором прыгнули в атмосферу духов и косметики, ночных рубашек и прекрасных мордашек.
— Под кровать, быстро!
— Шмыг! Шмыг! Шмыг!
— Тук! Тук! Тук!
— Кто там?
— Милиция! Откройте!
— Час неурочный! Мы не одеты!
— У вас никого нет?
— Что вы имеете в виду?
— Пацанов!
— За кого вы нас принимаете? Мы пожалуемся администратору театра!
— Извините, тут хулиганы лазиют!
— У нас никто не «лазиет»!
— Топ, топ топ, — ушли.
— Ну, вылазьте, кавалеры! Что вы тут «лазиете»? В окна за девушками подсматриваете?
— Надо больно!
— А что?
— Марьяновича смотрели!
— А-а! А как насчет «Лебединого озера»?
— Та-а!
— Тогда убирайтесь!
— Ну ладно, приглашайте!
— Приходите завтра, достанем вам контрамарки! А теперь — спокойной ночи!
— В каком смысле?!
— Что?! А ну — убирайтесь!
— А может, останемся?
— Перчики не доросли!
— Ладно, спасибо!
Потихоньку прокрадываемся на улицу, смешиваемся с толпой, но нас заносит: отыскиваем Васю
со товарищи, проходим мимо.
— А ну стой, вахлаки! Вы наверху были?
— На каком верху?
— На башне!
— На какой башне?
— А, идите к такой-то матери!
Мы и пошли.
А продолжение следует!
4 июля 2001 г.
Трепач-6, или Непечатные рассказы
Эх, жизнь-копейка! И какие же ты порой сюжеты подбрасываешь! Так и просятся в книжку!
А — нельзя, непечатные больно сюжеты. Приходится только рассказывать. И вот теперь
подумалось: дашь дубу, не сохранятся ведь, в письме не увековеченные! Дай, думаю, запишу.
И скажу честно, что на моем личном веку, конечно, столько забавностей произойти не могло.
Поэтому кое-что, о чем ниже, это вольный пересказ историй других рассказчиков. Знаете, как
это бывает: едешь в поезде, коротаешь вечера в командировке, а там — слово за слово — и
полился чей-то рассказ. А у меня голова, что твой компьютер, ежели что туда попало, то можно
только стереть. Но в кОму, в отличие от героев бразильских сериалов, я не впадал, поэтому
амнезией не страдаю. А посему в любое время, щелк, и вот оно, воспоминание, свое или чужое.
И речь уж потекла привольно и легко…
КРАТИВЫЙ, КРАТИВЫЙ!
Заметили ли вы, что нередко хорошие рассказчики страдают «фефектами ечи»: картавят,
грассируют, пришепетывают и т.д.? Возьмите хотя бы телевидение: одна только Таня Миткова,
косящая и пришепетывающая, чего стоит! А «ггассигующий» Виталий Вульф! Да
и вся корреспондентская капелла ОРТ через одного картавит! Но ведь, черт возьми, именно
по этим нюансам мы и узнаем героев, копируемых пародистами! Попробуйте скопировать Игоря
Кириллова — ничего не получится! К чему, то бишь, это я? Да к тому, что эти «фефекты»
порой настолько «в жилу» рассказчику, что составляют половину кайфа. Ну, а вторая
половина — это, конечно, содержание. Так вот. Был у нас один мужичок, на ТЭЦ работал.
Работяга, простой, свойский. А говорит — шесть логопедов не разберут! Легче было подсчитать,
сколько звуков он выговаривал. А рассказывать любил. Вот одна из его историй. Местами в скобках
перевод — мой.
— Матка (Машка), дына (жена) моя, кративая была, тедва, то твое яблоцько! Дыли мы тогда
в твоем (своем) доме, на тъаю годода. Я на ТЭТ пату (пашу), она дома ткалывает: тад, оготод, тдукты,
ягоды. Как ддуг тал я даметять, то Матка моя то-то котит (косит) как-то, в длаза не мотлит. Тут,
думаю, то-то не то! Не мудытёк ли давелтя? (завелся).
Тал наблюдать. Неделю наблюдаю, две. Однадды пдиходу домой в неудочный тяс. Тук, Тук! Молтит!
— Матка, откдывай!
Молтит!
— Откдывай, терва!
Молтит!
— Дом даднету! (разнесу).
Дадебудылоть (зашебуршилось) в доме то-то: тёлк (щелк) датов (засов), откдывает!
А длатки (глазки) дегают! Туда-тюда, туда-тюда!
— Де? Пдатываю.
— То?
— То, то, куй в коданом патто!
— Не днаю! Никого нету!
— Дъет! (врешь)
— Не дду!
— Поитьтю (поищу), найду — пдидьдю (прибью).
— Итти!
Тал по дому дыткать. Там потмотдю, десь… Нет никого! Ну, думаю, отыбтя! Пдоттения поптоту!
Топ! Топ! А подпол? Ага! Беду ддынок потолте (потолще) да подлиннее и к подполу. Оттыл и ддынком
туда — тык-тык! А! Тюю (чую) во то-то мяккое упидаетта. Вылезай, твою мать, будем битта! (биться).
Как выледает ит подпола мудытёк: котая тадень (косая сажень) в плетях, кгативый кгативый,
т тутами (с усами). Потмотел, потмотел на меня, потом дадведнултя, да как дат мне по модде! И утол!
Вот такая иттоия!
Из рассказов Клеткина — полового разбойника
Был у нас шофер-электромонтер — Ваня Клеткин. Рожа круглая, что твоя луна. Маленький приземистый,
сам весь тоже круглый. А смуглый такой, что его даже негритенком прозвали. Впрочем, он частенько такой
грязный был, что не поймешь, где смуглота, а где грязь. Но рассказчик Ваня был, не мне чета! Я все
встречами с известными людьми хвастал. А у Вани свой пунктик был. Он, несмотря на свою неказистость,
успех у девок (и самих девок!) имел, что твоему Дон Жуану и не снилось! Все окрестные села трех районов
были пройдены Ваней на предмет женского полу вдоль и поперек. Вдовушки и молодайки, одинокие
и замужние — все становились Ваниной добычей. Конечно, местами Ваня и привирал, рассказывая
про свой «гарем», но зато какие перлы выдавала порой его щедрая фантазия! Вот, послушайте…
ВАНЬКА-ВСТАНЬКА
Еду это я, то ли из Курчума, уже не помню, то ли из Тарбагатая. Дорога дальняя, я один, бригада
осталась на подстанции, а меня домой отправили, за трансформатором. Трансформатор в тот раз на подстанции
гавкнул. И вот еду один, скукотища, степь, да горы, да изредка суслик дорогу перебежит. Как вдруг
за одним из поворотов вижу: девчушка на обочине сидит, лет, поближе подъехал, 25-30. Маленькая такая
росточком. И сумка у нее еще.
— Куда?
— В город!
— Деньги есть?
— Нету!
— А чем расплотишься?
Молчит, косится.
— Может, натурой? Ха-ха!
Покраснела, но молчит.
— Эге, — думаю, — дело будет!
Слово за слово, рассказала: мужик — пьяница, бросил, детей нет. Едет в город, к сестре.
Присмотрелся: ничего себе девчушка, на мордочку справная, фигурку, правда, не разобрал, в пальтшке
была осеннем. Проехали километров сто.
— Поедим, — говорю, — давай!
А она:
— Да у меня и нет ничего!
— Не беда, у меня есть!
Поели сальца с хлебушком, водички выпили.
— Ну, — говорю, — давай, сердешная, выйдем, да на травку осеннюю присядем,
на закат полюбуемся. — Не тушуется, смотрю, попутчица моя, вылазит. Садимся. Слово за слово,
цоп я ее за бочок — не отбивается, поддается! Я ее — на спину! Ну, что надо — в сторону,
а что надо — куда надо! Раз— два! Раз — два! Что за черт! Чую, подруга моя как-то
странно перекатывается, что твой ванька-встанька: с боку на бок, голова-ноги! Что такое? Перевернул:
батюшки, да она ж горбатенькая! То-то подо мной и мотыляется!
— Так ни с чем ты, Ванька, и остался! — под общий гогот замечает кто-то.
— Фиг там! Я ж шофер! Хвать из кузова запаску — покрышку, тых её спиной туда — как
вкопанная! Никакого люфта!
— Ну?
— Что ну, деревня! Спасибо сказала. Я, говорит, лет пять мужиков не знала, кто меня такую возьмет!
ПЛАТА ЗА СТРАХ
Как-то полюбил я одну деваху, что с энской подстанции. Благодать: хлеб-соль, разносолы, когда
приедешь. Пустынно, воздух в поле чистый, только трансформаторы гудят, да птички чирикают. Ездил
я к своей зазнобе года полтора. И вот однажды, зимою, срубил я деньжат на одной перевозке. А тогда
как раз видео в моду входило. Дай, думаю, порадую деваху мою видеомагнитофоном! Чтоб ей там,
на подстанции, без меня не скучно было. Добавил из отложенных деньжат, купил магнитофон. И два фильма.
Один детектив какой-то, а второй про любовь. И вот собрался в командировку, а Петька Борискин,
кореш мой, и говорит:
— Дам я тебе, Ванька, кассетку, вы ее с кралей своей посмотрите!
— А про что? — говорю.
— Там увидишь!
— Ладно.
Поехал я. Приезжаю. Как всегда, стол накрыт и бутылочка припасена. Сели, выпили, закусили.
Тут я свой подарок и приношу. Что тут было! Поцелуи, спасибы всякие. Давай смотреть. Наперво
про любовь посмотрели. Растрогалась моя зазноба.
— Теперь, — говорю, — давай Петькину пленку посмотрим!
— Ети иху мать! Не поверите — но там такая порнуха пошла, что я, переимевши три района,
покраснел раз пять и хватил почти весь штоф водяры! И зазноба моя раза два со мной хлопнула!
— Ну, — говорит, — Ваня, и суки же эти капиталисты! Смотри, как изгаляются:
и на столе, и под столом, и туда, и сюда! И так, и сяк, и наперекосяк!
А мне хмель в башку как саданет!
— А что, — говорю своей. — Чем мы капиталистов хуже! Давай покажем им,
где раки зимуют, чтоб им, падлам, завидно стало!
— А как? — говорит.
— А счас, — говорю, — придумаем! — Хватил я еще чарку и придумал:
— Мы, — говорю, — рыбка моя золотая, счас устроим трах со страхом!
— Ой, Вася, а это куда? Сзади, хоть убей, не буду!
— Да ты что? — возмутился я. — Что я, этот, как его, гомеопат, тьфу, нет,
гомоспециалист… Короче, я — не пидор!
— А каак?!
— Пойдем! — дал ей еще сотку от страха и повел.
— Куда? — спрашивают слушатели. Ваня затягивается сигареткой и говорит, как само
собой разумеющееся:
— Куда-куда! К ячейке!
А надо вам сказать, подстанция то высоковольтная — 110 тысяч вольт напругой! Все
замирают — вот врет Ванька!
— Не вру, вот-те крест! — Веду к ячейке, а она упирается:
— Ты что, Ванька, с ума сошел!
— Не боись, — говорю! Покажем буржуям козью морду! — А сам ей подол задрал
и — к ячейке её! А она упирается! Стрррашно! Но в этом-то и весь кайф! А волосы у нее
от электричества — дыбом!
— Ну ты даешь, Ванятка! И тебя не токнуло ёбом?!
— Ты чё, я ж монтер шестого разряда! А боты диэлектрические на что? Я — в ботах,
а она — на коврике! Так что показали мы буржуям, как раком зимуют! А когда мы с ней потом
на снежок охолонуть вышли, у нее, слышь, искры с волос так и сыпались!
Конец рассказа тонет в реве хохота.
ОЙ, ВАНЬ, ГЛЯДИ-КА, ВАНЯ, ЧТО ЭТО?!
— Вот приехал я к одной тут, поблизости. Красивая деваха — Клава Фишер — спит!
— Шиффер! — поправляет кто-то.
— Один хрен! Эта — лучше. Морда красная, губы — во, как у телушки молодой, как
присосется — рот потом, что хобот! Эти — во! — Ваня обхватывает голову.
А попа — два шифера! Да. Попили, поели, пора и в постели — это у меня присказка! А она:
— Не могу!
— Ты чё!
— У меня дни критические!
— Ишь, — говорю, — «дни критические»! Насмотрелась рекламы! — А самому
обидно: ехал на палку, а попал в перепалку. Впросак, точнее. Подумал, подумал, и вдруг, ё-мое! Вспомнил!
— Милаха, — кричу есть выход!
— Какой еще выход?
— Вход, точнее!
— Какой такой вход?
А я кстати вспомнил, что давеча, когда в киоске сигареты брал, то на сдачи презерватив диковинный
купил! Пятнистый весь, зеленый — для военных, что ли? А главное — с усами! — Ванька
показывает усы не меньше, чем у легендарного комбрига Чапаева!
— Смотри, — говорю, — что у меня есть!
— Ух ты! — говорит та. — А почему он в пятнах?
— Темнота! Это для офицеров Генштаба! По блату достал!
— Врешь ты все, Ванька! А это что?
— Усы!
— Зачем?
— Счас, — говорю, почувствуешь, зачем!
— Ах ты, кобель! Ну, ладно, давай уж!
— А я ими, мужики, отродясь никогда не пользовался, так что еле надел! Страсти господни!
Видали в кино этих, как их, ну еще Александр Невский их бил?
— Рыцари, что ли?
— Во-во, в касках рогатых! Вот и мой тоже — точь-в-точь! Короче, и так, и сяк! И туда,
и сюда! Неплохо, но без него лучше. И не заметил я, как сомлел. Да и заснул. А ведь перед этим, помимо
водочки, я бутылочку пивца саданул.
И вот просыпаюсь посреди ночи и — нет мОчи! Соскочил сдуру и — к унитазу. А-а-а! Хооршо!
Стоп! Что за черт! Струи-то нету!
— Маша, — кричу, — Маша!
Она со страху подхватилась, заметалась и — ко мне!
— Ваня, что это?! — и между ног мне тычет!
Я — глядь! А он, собака, раздулся, как воздушный шар на демонстрации, усами ощетинился
и аж на край унитаза навалился!
— Ой, кричит Маша! — Погоди! — Цоп его обеими руками! Тут он и крякнул, не выдержал
напора! Ну и нас — с ног и до головы! С тех пор я этой гадостью не пользуюсь!
Трепач-7, или Ну совсем непечатные рассказы!
ЭДИК-МИНЕТЧИК И МУРЕНОК — ХМЫРЬ БОЛОТНЫЙ
Сейчас в минетах народ разбираться начал. Дают — многие, берут, правда, — не все,
а знают, хотя бы понаслышке, а не изнутре — спроси нарочно — убедишься: каждый второй.
Ну, третий — точно. А тогда, о коем времени речь, когда по телику и в кинохе после поцелуя
шло затемнение, а если показывали голую жопу метров с двадцати, то на афишах ВОТ ТАКИМИ БУКВАМИ
было написано «Дети до 16 лет не допускаются!», минет свободно могли спутать с Тибетом.
(Потом, когда раскушали эти французские штучки, даже хохму придумали: чем, мол, отличается минет
от Тибета? Да, грят, просто: Тибет, слышь, упирается в небо, а минет — в нёбо!).
Сейчас апологеты большой, но чистой любви утверждают, что сие действо вообще в порядке вещей,
как говорится: «хочешь — кушай, хочешь — плюй». Ну, да Бог с ним!
Теперь же об Эдике ***мовиче, царствие ему небесное! Преставился, раб Божий, почил в бозе лет 20 назад.
Эдик был одним из первых асушников, а по молодости стилягой. Этакий ферт под метр семьдесят пять.
Морда выхоленная, на подбородке ямочка — а-ля певец Серов. Волос кучерявый, если не
сказать — курчавый. Балагур и хохотун, развратник и половой стервятник (по его собственным
рассказам!). Начитан, наслышан, воспитан на «вражьих радиоголосах», откуда черпал
многие «передовые» знания. Короче, Эдик был совсем не дурак, особенно — выпить.
Мог свободно замочить пару противотанковых пузырей портянки и — ни в одном глазу.
Впрочем — не совсем. Одним глазом как раз и начинал косить. И это, пожалуй, и было лакмусовой
бумажкой, определявшей, что Эдик накушался изрядно. И еще. Коньком дошедшего до кондиции Эдика
как раз и был минет. Который он без разбору предлагал всякому, кто попадался на его пути.
Да. Так вот. Поехали мы как-то в подшефный колхоз силосные ямы возводить, а точнее — заглублять
(хм, как странно звучит это слово!), потому как яма — она ведь вовнутрь! И вот приезжаем
на Аблакетку, пристань нашу, где «метеоры» да «ракеты» швартуются. И, главное,
зарок дали: в командировке — ни-ни! Слово — кремень!
Едем: Эдька, я и Муренок, хмырь болотный, что не хуже Эдика мог мочить и водяру и портешок.
Только, стало быть, билеты взяли, как, на тебе, тут Толян Крытов, на «Прогрессе»! Да и,
Маттео Етти, такие «Прогрессом» вензеля по верхнему бьефу выписывает, что твоя Ирина
Роднина по льду!
Эдька бает:
— Не меньше литра Толян выжрал!
— Три пузыря! — наметанным глазом калькулирует Муренок, а кадык у него при этом плотоядно
этак, как поршень в цилиндре — туда-сюда — сглатывает!
— Но мы то не пьем?
— Да ни в жисть!
Толян Крытов тем временем бодает носом «Прогресса» мол так, что, сделав кульбит
через ветровое стекло и оборвав об него оба тапка с ног, вылетает на нос посудины и при
этом — о, чудо! — в его руках сетка-авоська с (о-ий-ёй!) семью пузырями! Целыми! Холодными!
Протитвотанковыми! А на небе — ни облачка! И — жарра!
— Буль! Буль! Буль! — это Муренок, забыв заветы и обещания, мочит один из пузырей Толяна.
— Гол! Гол! Гол! — а это Эдик. Я же лишь чуток прикладываюсь — жарко…
Короче, до отхода «Метеора» все выпито. Крытов в полном изнеможении падает в свою
лодку. Муренок с фокусом к носу лезет за ним, заводит мотор, сует руль в руки Толяна, кричит:
«Газ»! И падает с лодки в воду, так как Толян послушно дергает газ на полную катушку.
Муренка вычерпывают из воды, он матерится в креста, фитилек и лампадку. Но что же Крытов? Ах, туды
его в качель, заснул за рулем, дурилка картонная! А лодка закладывает такие виражи, что вот-вот,
кажется, как заигравшийся щенок, сама себя цапнет за задницу! Вдруг мотор — чих — и встал!
Ша! Над морской гладью разносится богатырский храп Толяна Крытова.
А мы садимся на «Метеор». Да не просто так, а что шапитовские клоуны-эксцентрики,
эквилибристы, мать их так! Прикиньте: Муренок такой: тум-тум, нога-об-ногу, да и на, вместо трапа,
с пирса, да мордой об палубу, навроде мостков! «Спидола» евойная — ттрах
об стенку — вянет! А Эдик, как дагестанский канатоходец Курбанбайрамов, по Муренку, аки
по веревке, шасть — и на корабль! Все вокруг — лежат! Во, мол, мудилки, чё чебучат!
Я на этом фоне — просто статуя Командора: тыц, тыц и на корабль. Не по Муренку, конечно,
а за руки его, гниду, и в каюту! Поехали! Отъехали километров двадцать, а тут Эдик и говорит:
— А где рюкзачки?
Я говорю:
— Мой — вот он!
Муренок:
— А мой… Братаны, дак ведь они же у Крытова в лодке!
— Будем прыгать! — говорит Эдик. — У меня там и деньги, и бутылка водки,
и книга Ильфа и Петрова «12 стульев».
— Ты что, уху ел? — трезвеет Муренок, — какие на пуп, прыжки — мы в открытом море!
А тут, слышим, снаружи ктой-то гудки подает: три коротких — три длинных — три коротких —
SOS, значит! И, чувствуем, корабль наш тормозит помаленьку!
— Это Толян, — вопит Эдик и рвет когти на палубу. Мы — за ним!
Не сойти с этого места, Толян, что твой гаишник, протрезвев на ветерке и узрев в посудине чужие
рюкзаки, врубает свои два «Супер-Вихря» и… догоняет «метеор»! Да что
там «догоняет»! Подрезает! Мужики, не верите? Вот вам крест! «Метеор», конечно,
же, фиг бы остановился, но Толян — кореш капитана сего рейсового судна! И тот идет
на должностное преступление!
Толян лихо подлетает к борту и, не останавливаясь, мечет рюкзак Эдика тому в руки!
— Эх, Ростислав Плятт! — руки то не верные, что те, что эти! Рукзачок-то —
тырс — об борт! День-дрень, водочка-то! Пошла рыбку поить. По-над рекой, как писал поэт-демократ
Некрасов, «был долго слышен в тишине их мерный похоронный крик…». Эдика и Муренка.
«И сердце дрогнуло во мне».
— О, Вовка! (Это Муренку) Выкобель моя! Любил ли кто тебя, как я?! — продекламировал
я Николая Лексеича и пошел в буфет покупать нашим страдальцам полушку.
Которую те и приняли на грудь с устатку и горя. И так квасили до самой, почитай, Новотимофеевки,
а когда очухались, то «Метеор» отмахал еще одну остановку!
Вылезли, чертыхаясь и матерясь. Как добираться? Решили — пехом! Строем! С песней! Километров
через пять жара так разморила, что один за одним стали падать прямо на расплавленный асфальт шоссе!
А надо знать те места — вокруг — что твоя пустыня Каракум, если не Гоби! Песок налево,
направо и кругом! Все замерло и вымерло! Только раскаленный воздух слегка колышущимся маревом висит
над дорогой, выписывая фата-морганные несуществующие лужицы воды на горизонте. Ни машин, ни аксакалов,
ни маралов, ни шакалов…
— Все, не могу! — первым выдохся Эдик и пал, как лошадь Пржевальского на Иссык-Куле.
— И я — пас! Старый преферансист Муренок рухнул на асфальт и слабеющей рукой шелкнул
выключателм «Спидолы»:
— Говорит Вачикан! — прошамкало радио старческим, таким же надтреснутым, как
муренкова «Спидола» голосом. — Шлава Ишушу Хришту!
— О! — сказал Эдичка. — «Папа с нами»! Можно и умирать!
И мы стали умирать. Пока над нами грозно и неотвратимо не возопил клаксон рейсового автобуса
и шоферский голос провозгласил голосом архангела Гавриила:
— Вы что, опупели, моп вашу ять?! Ишь пляж устроили! — А я забыл сказать, что Эдик
почему-то решил предстать сначала перед Папой Римским, а затем и пред очами Отца и сына,
и Святаго Духа в чем мать родила, только в плавках.
Мы нехотя поднялись. Троица была — я ттебе дам! Все в волдырях и дорожной пыли, а Эдик
умудрился одеть одну гачу шаровар ажник на обе ноги и, встав, тут же и упал, говоря сам себе:
— Что за притча?!
Я с трудом вынул одну ногу Эдика из гачи и сунул ее в свободную:
— Сашкец, да ты чародей! — изумился Эдик, обретя неустойчивое равновесие, и полез целоваться.
Кое-как под смех пассажиров мы уселись на свободные места. При этом Эдик галантно раскланявшись
сказал, обратившись к салону:
— Господа, позвольте предложить вам парочку минетов!
«Ну, началось», — подумал я про «минетный синдром» Эдика! —
«Сейчас пойдет писать губерния». И я что есть силы ткнул Эдика в бок. Тот крякнул и замолк.
— Да, браток, — не понял за шумом двигателя шофер, — от тебя сейчас только советов и слушай.
Я было уже успокоился и решил подремать. Святая простота! Я же забыл про Муренка! А тот, гадюка,
хлебнув из невесть откуда взявшегося у него бутылька, вдруг выдал свой коронный номер:
— А ляб ду ба, она была бля…уха! А ляб ду ба я я ее…
Хрясь! — Муренок получил в бок, хрюкнул и спросил:
— Где мы?
— В Колонном зале Дома Союза, козел! — зашипел я.
— Парцхаладзе, — сказал Муренок голосом московского конферансье, — «Сарайя».
Танцевальная сюита. Исполняет Большой оркестр Всесоюзного радио и Центрального телевидения.
Дирижер — Юрий Силантьев.
— Да заткнешься ли ты наконец? — под хохот пассажиров заорал я.
— А-ун — трракт! — возвестил Муренок и захрапел басом, изредка подсвистывая
носом в унисон фиоритурам Эдика, тоже уютно прикорнувшего у окна.
Так доехали мы до Песчанки. Вышли. Там нас должна была ждать машина. Но ее не было. Пошли по селу.
Хотелось пить. Жара просто душила. Похмельных — обеими руками. Как назло — ни единой души,
ни колонки на улице. Подошли к зернотоку. Ражие, грудастые, румяные девки лопатили зерно.
Эдика понесло:
— Девки, городские минеты брать будете?
|
