Александр АГАРКОВ
Трепач, или Из рассказов дяди Шалико
Трепач-11
ДАЛЕКО-ДАЛЕКО, ГДЕ КОЧУЮТ ТУМАНЫ…
 |
Я помню скрипача — седого старика,
Он приходил в наш двор со скрипкою в руках.
Из моего первого детского стихотворения |
В первое послевоенное десятилетие по дворам часто ходили калики перехожие: пильщики дров, стекольщики,
точильщики, нищие, инвалиды, изредка — беспризорные. Нет, это были не те бомжи, что сегодня во множестве
оккупировали наши помойки! Страна залечивала глубокие раны и не могла сразу накормить и приютить всех.
Потом они исчезли: кто умер, кого пристроили. И не появлялись до недавнего времени, пока мой меченый земляк
не решил жить «как там». Но «как там» не получилось, получилось «как всегда».
К дуракам и дорогам прибавились и бомжи. Но не о них сегодня речь…
Старик всегда приходил в сопровождении мальчика-поводыря лет десяти. Высокий, сухой, с иконописным лицом,
обрамленным красивой и густой седой бородой. Таким я всегда представлял себе Бога, святых. Нет, не с полотен
Рублева! На мой взгляд (тоже, скажете — «эстет»!) у Рублева святые — мертвые, какие-то
гидроцефалы! Вспомните: непропорционально крупный череп, узкое, почти треугольное книзу лицо, лишенное
подбородка, «лупые» глаза. Неужели наши пращуры были столь непохожи на нас сегодняшних? А вот
на Иисуса с картины Иванова «Явление Христа народу» старик весьма походил. И тем заканчивалось
сходство. Ибо одет старик был в старый, потертый, но всегда чистый довоенного образца костюм, чего у Христа,
как известно, не было. В одной руке у старика была довольно большая плетенная из соломы корзина, сверху
которой, на чистом куске белой материи лежала скрипка. Другой рукой он держался за плечо мальчика-поводыря.
Старик был слеп.
Досужие наши дворовые бабки, знавшие про все на свете, баяли, что старик лишился зрения от горя:
— У него, слышь, — говорили они с жалостью, — было три сына и все погибли на Отечественной.
И вот, после третьей-то похоронки, он и ослеп…
Старик, ведомый поводырем, проходил в центр нашего небольшого двора, ставил сумку на землю. Мальчик
расстилал материю рядом, а старик в это время брал в руки скрипку, трогал струны пальцами, проводил, как
бы пробуя, по ним смычком, а потом начинал играть. Он играл по настроению, три-четыре вещи, но начинал
всегда с песни «Далеко-далеко, где кочуют туманы, где от легкого ветра колышется рожь»…
Скрипач играл, а люди выносили из своих домов, кто что мог: деньги, продукты. Старик заканчивал игру,
мальчик собирал нехитрые людские дары. Затем оба молча в пояс кланялись и столь же молча уходили. Мы никогда
не слышали от них ни слова. Иногда, когда старик играл, из его невидящих глаз выкатывалась слеза, и тогда
бабки шептали:
— Своих вспоминает!
Старик регулярно приходил в наш и все окрестные дворы. Никто не знал, где он живет и есть ли у него
дом вообще, кем приходился ему мальчик-поводырь. Иногда, так получалось по времени, они отходили в уголок
нашего или соседнего двора и с достоинством ели что-либо из принесенного нами. Так продолжалось несколько лет.
И вот в канун Дня Победы старик вновь зашел в наш двор и сыграл свои мелодии. Был он ради праздника
нарядно одет, то есть кроме его обычного костюма на нем была белая рубаха, обычно же он носил сатиновую,
голубую поблекшую косоворотку. Отыграв у нас, старик стал переходить улицу. Наша дворня, слушавшая старика,
еще не разошлась. И вдруг мы услышали негромкий окрик:
— Отец!
Старик вздрогнул, выпустил плечо мальчика-поводыря, обернулся на голос. Мы посмотрели туда же. На
противоположной стороне улицы стоял мужчина лет сорока, разительно похожий на старика, только моложе.
— Вася?! — спросил дрожащим голосом старый скрипач.
— Я, батя! Я вернулся. — И мужчина бросился к старику и обнял его.
— Я знал, — сказал, старик, — я верил: кто-нибудь из вас вернется. А мама не дожила!
— Знаю, батя! — Двое обнялись и стояли так под каштанами. А рядом беззвучно плакал
мальчик-поводырь. Скрипка и смычок вывалились из сумки и лежали на траве.
Плакали и вокруг. Взрослые и дети. Казалось бы, война уже далеко позади, прошло более десяти лет
после нее. А вот, поди ж ты, помнилась, откликалась эхом, суровым и горьким. И радостным. И никто
из присутствующих при этой сцене, еще не знал, что последний, оставшийся в живых сын старика, не погиб,
а попал в плен в сорок третьем, трижды бежал, прошел несколько фашистских лагерей, был освобожден нашими
войсками. А по возвращении на Родину, до дому не доехал, а прямо по прибытии в Москву был снят с эшелона
и угодил еще на восемь лет, но уже в наши сибирские лагеря. С конфискацией имущества. А имущества всего
было при нем — пачка открыток с видом города Парижа, куда занесла его нелегкая военная чужбина,
да банка ленд-лизовского лярда, что вез он в подарок родителям…
И вот теперь вернулся и нашел отца на нашей улице.
Больше в наших дворах старик не играл. Но никто не расстраивался, все радовались за отца и сына.
И святого духа, что хранил в отце и сыне веру о встрече. Начиналась хрущевская оттепель…
Трепач-12, или Мимолетное (микроновеллы)
СМЕРТЬ СТАЛИНА
Мама привила мне любовь к музыке и книгам. Отец — к политике. Первое прикосновение — смерть
Сталина. Естественно, самый год смерти грозного вождя помнить не могу — больно молод был. А год
спустя — наверное. Идем, толпы народа на главной площади. Весна. И везде — флаги с траурной
каймой. Я спрашиваю:
— Папа, почему флажки с черными ленточками?
— Сталин умер, — отвечает отец.
— Кто это, папа?
— Вождь.
— Что ли, он на лошади правит? — «вожжи» и «вождь» для ребенка — звучат
очень похоже.
— Нет сынок, он правил всей нашей страной!
— А почему все плачут?
Отец наклоняется ко мне:
— Одни — от горя, сынок. — И — немного потише:
— А другие от радости…
Я не понимаю, как это можно радоваться, если кто-то умер… И уже хочу спросить, но… в глазах отца
я вижу что-то такое, что заставляет меня смолчать. А люди вокруг действительно плачут. Никогда после
я не видел, чтобы кто-то оплакивал смерть руководителя страны…
«ФРОНТОВИК»
Идем с отцом в баню. У поворота к Крутому спуску (переулку с таким названием, ибо он действительно
крут: машины вниз съезжают, а наверх — не могут) видим сидящего инвалида без ноги — в послевоенные
годы их хватало. На нем какие-то обноски, но на стареньком кителе — медаль «За отвагу».
— Фронтовик, — говорит отец как-то по-родственному и дает мне рубль:
— Дай дяде! Он, как и я, страну защищал.
Я кладу в засаленную инвалидскую фуражку денежку.
— Доброе здоровьице! — кивает головой фронтовик.
А отец дорогой рассуждает о том, что-де, вот сколько их еще — таких безвестных героев по стране
разбросано! Отец сам инвалид войны. И орденов и медалей у него побольше, чем у давешнего нищего. О чем
я и рассуждаю вслух.
— Не нищего, — уточняет отец, — а инвалида! Может, были бы обе ноги целы, так он бы
работал и милостыню не просил.
Возвращаемся домой тем же путем. И тут я с детской непосредственностью спрашиваю, глядя на все еще
сидящего на углу инвалида:
— Пап, а почему, когда мы туда шли, то у дяденьки не было левой ножки, а теперь — правой?
— Ах ты, сучонок! — резво схватывается с земли «фронтовик» о двух вполне нормальных
ногах и пулей исчезает за углом, не забыв, впрочем, прихватить уже изрядно наполненную мелочью фуражку.
Отец мрачнеет и говорит:
— Тыловая крыса! А, скорее всего — вообще на фронте не был. Фронтовик бы себе такое не позволил.
А медаль — спер у кого-то…
И, придя домой, говорит маме:
— Налей, Рая, рюмку! Помину я всех товарищей своих, что с войны не вернулись.
Батя пьет и долго молча глядит куда-то в прошлое…
«ПЕТУШОК»
Не сказать, чтобы был я сладкоежкой. Мороженое, правда, любил. Конфеты — нет. Разве что — леденцы.
А еще — «петушки». Ну эти, леденцы на палочках, в виде петушков. Да не «чупа-чупсы»!
Это у вас сейчас этой дряни эрзацной навалом. Но — что-то похожее. Да. Любил я, значит, петушков.
Но батя меня отучил. И вот как.
Идем с ним на базар. А тут тетка дюже гарных петушков продает! Разноцветные, блестящие!
— Пап, купи петушка.
— Да дрянь это, сынок! И зубы болеть будут!
— Пап, не будут, ну — купи!
— Отстань!
— Мужчина, — вступает в разговор торговка, — не жадничайте, купите сынку петушка!
Эвон, какой он у вас красавец!
— А-а-а! — морщится отец, — давай! — И сует торговке мелочь.
Взяв в руки петушка, он говорит мне:
— А знаешь, сынок, как тетя их такими гладкими делает?
— Нет, — отвечаю искренне, — а как, пап?
— А вот так, — говорит отец и, сунув петушка себе в рот, пару раз с громким чмяком обсасывает его:
— Во, как!
Тошнота подкатывает к горлу. Больше я никогда не прошу петушков.
«ТАРЕЛКА»
Батя мой вообще большой оригинал. И борец за правду. За нее, сердешную, жизнь готов отдать. И страдал
не раз. В войну, попав в плен на сутки, не преминул заявить об этом в особый отдел. Перед этим его рота
с боем взяла легендарный Краснодон (о чем отдельная история). Так несколько человек были представлены
к Герою Советского Союза. И батя, вроде бы, в их числе. Но когда он рассказал, что несколькими днями позже
угодил в плен к немцам, а сразу об этом не сообщил, то чуть было не попал под трибунал, в лучшем
случае — на Соловки. Но, учитывая геройское взятие Краснодона, наказывать батю не стали, а вместо
Героя дали орден Отечественной войны. Да, но я хотел рассказать про тарелку. А она разбилась как-то случайно.
То ли ветром ее со стола сдуло, то ли кот Тигран, известный домашний пакостник, столкнул ее, играючи.
Но не я, вот вам крест. Но батя на Тиграна и ветер не подумал. Он подумал на меня.
— Как это получилось? — спросил он меня грозно.
— Это не я, — ответил я и густо покраснел. У меня была идиотская особенность: когда кто-то
в чем-то провинился, а я присутствовал при этом, и начинали спрашивать, кто это сделал, то я столь явственно
представлял, что было бы, если бы это сделал я, что тут же краснел, бледнел, покрывался потом,
короче — переживал за другого до дрожи в коленках. Ясное дело, иногда на меня и думали. За что и влетало.
— Не ты? А почему краснеешь? Сынок, ты пойми, мне ведь не тарелку жалко! Я ведь за правду! Ну,
скажи честно, твоя работа?
— Не моя!
— Таак. А если подумать?
— Да не моя, папа! Может, это Тигран или ветер!
— Ветер, говоришь? — рука бати тянется к ремню.
— Папа, да честно — не я!
— Сынок! — «Макаренко» решает изменить тактику. — Скажи правду — ничего
не будет. Вот, смотри! — папаня берет целую тарелку. — Гляди, даже если ты сделал так и сказал
правду — ничего не будет! — и он со всего размаху вдаряет тарелкой об пол! И в этом — весь папаня!
А ГДЕ БРЕЖНЕВ?
Помните, я рассказывал вам про смерть Сталина? Много лет спустя мы идем с маленьким, таким же,
как я тогда, сыном по Красной площади в Москве.
— Папа! Что это за домик с солдатиками? — спрашивает сын, указывая на мавзолей.
— Здесь лежит дедушка Ленин! — говорю я ему. Милиционер и человек в штатском, стоящие
за цепным турникетом у мавзолея, умильно улыбаются вопросу ребенка.
— А где лежит деда Брежнев? — непосредственно орет сынишка.
— Деда Брежнев пока нигде не лежит! — ляпаю я, слегка опешив, спохватываюсь и жду, когда
от мавзолея раздастся команда:
— Пройдемте!
Втягиваю голову в плечи и поворачиваю ее к стражам порядка. Милиционер тщетно пытается скрыть улыбку,
а чекист делает мне пальчиком «ай-яй-яй»!
«МАЛЫШ»
Надо же чем-то занимать ребенка, когда едешь в автобусе. А не то он, если шебутной, никому покоя не даст.
А у меня именно такой. И поэтому мы играем в рифмы, знаете?
Ты ему — «палка» он тебе — «галка»! Печка — свечка! Ручки — брючки
и т.д. Красота! Ребенок занят и ни к кому не лезет. Наоборот, все умиляются: надо же, эвон, как ловко рифмы
придумывает! Все идет прекрасно, пока я не предлагаю:
— Малыш!
На что получаю мгновенный ответ:
— Врешь! — То есть слово-то другое, но с тем же смыслом, только в рифму и матом! Поняли?
Все так и крякают! А строгий гражданин с авоськой спрашивает:
— Кто тебя научил?!
— Папа! — отвечает ребенок и заливисто смеется! Я рву когти…
«ВРАГИ СОЖГЛИ РОДНУЮ ХАТУ»
В три с половиной года неожиданно пропадает со двора дочка. Мы с мамой — в трансе. Что делать?!
В бессилии мечемся вокруг да около. Неожиданно видим, как от автобусной остановки идет женщина, ведя
за руку нашу дочку. При этом женщина хохочет и одновременно утирает слезы с глаз. Причиной тому диалог на остановке.
Женщина, видя одиноко сидящую на скамейке девочку:
— Девочка, ты чья?
— Ничья!
— А где твои родители?
— Маму убили, папу убили!
— Да ты что? Правда?
— Правда! А еще «враги сожгли родную хату»!
«ЛЕВКА-ГОВНЮК»
На лето к нам куча курортников приезжала. И все чаще — зажиточных. Ну, самые-то богатые,
те, конечно, же, по санаториям отдыхали. А в домах наших сдавали комнаты почти все. Люди, работая
в основном на должностях курортной обслуги, получали мало. Вот и подрабатывали, сдавая жилплощадь.
Беднота приезжая, так та по сараям спала. А кто побогаче, снимал, говорю, комнату, а то и две.
А то и всю квартиру, а хозяева же ночевали по сараям. Ну и большинство приезжало с детьми.
Чаще — армяне и азербайджанцы, чуть реже — грузины — у них у всех там лето пожарче,
а у нас — благодать. Почитай, каждый день и солнце, и дождик. А воздух?! С ребятишками курортными
мы обычно дружили. Хорошие были ребятишки. Кроме одного. Звали его Левка. Был он постарше нас года на два.
Из интеллигентной еврейской добропорядочной семьи. Папа, как сейчас помню, Хаим Бенедиктович, а вот
как звали его усатую маму — не помню. Но исключительно вежливые люди. И тихие. И Левка
ихний — тоже тихий. Но — гадкий. В те времена, уж не знаю, почему, сейчас такого нет,
а в те, говорю, времена, было среди детишек принято выходить на улицу с этакой, в четверть каравая,
краюхой хлеба, чем-нибудь посыпанной или смазанной. Ну, там сахаром, солью, икрой, кабачковой, конечно,
не зернистой! Или вареньем! Ну, все:
— Сорок восемь — половинку сбросим (вариант: просим)!
Ответ:
— Сорок один — ем один! — Но чаще — делились. А что, завтра — другой вынесет
и тоже угостит.
Так вот, этот мерзкий Левка мазал свои чудовищного размера куски чем-либо более дефицитным: сгущенкой,
например. А то на куске лежал изрядный шмат белорыбицы-балыка. А в тот раз, откуда есть-пошло, его прозвище,
вышел Левка на двор с куском не очень большим, но помазанным — и густо — черной икрой! И если
раньше Левка вообще игнорировал наш «просительный счет», молча жуя еду и не реагируя
на наше «сорок восемь», то в тот день «жирняк», как мы его сначала прозвали, ибо
был он весьма грузен, вышел гоголем на улицу и, чтобы его видели получше, взобрался не на самое лучшее,
но, действительно, «видное» место — крышку выгребной ямы нашего дворового туалета. Откусив
кусок от соблазнительного бутерброда и игнорируя миазмы, идущие из-под крышки, на которой стоял, Левка
зычно провозгласил:
— Ну, кому бутербродик?
— Мы не выдержали, соблазн был очень велик:
— Мне, мне!
— Га-га-га! — Захохотал Левка, откусив очередную порцию, и — передразнил в рифму:
— Мне, мне! А у вас — руки в говне!
— Вот гнида, — сказал Валик, из самой бедной во дворе семьи, которой, вот уж точно,
не приходилось едать черной икры. — Чтоб ты… — Он не успел закончить, ибо, видимо,
Бог внял его призыву и… Хрррум-хрряк! — крышка под толстым Левкой подломилась и он,
не выпуская, кстати, из рук бутерброда, рухнул в нечистоты! На его счастье яму совсем недавно выгребли,
а ведь мог и утонуть! А тут он упал в говнецо как раз где-то по пояс! Прибежавший сосед, обернув руку
тряпкой, вытащил Левку из клоаки. Ох, и видок был у него! Двенадцатилетний лоб ревел белугой, вычерпывая
одной рукой из кармана говнецо! А в другой — вы не поверите! — по-прежнему был зажат бутерброд!
Не сговариваясь, пацанва дружно проскандировала:
— Сорок один — ем один!
С тех пор и пристала к Левке обидная кличка — Говнюк. И так — до конца курорта…
Трепач-13 (Из цикла «Шизофреники»)
Наряду с нормальными людьми, живущими рядом с нами, нас еще окружают и не совсем нормальные,
а еще точнее — ненормальные. Правда, понятие это весьма относительное. Кроме того — ненормальность —
заразительна. Обращали ли вы внимание на то, как ведут себя врачи-психиатры? Точь-в-точь — шизики!
Какие-то подмигивания, сдувания с собеседника несуществующих пылинок, шаловливые ручки, бегающие глаза.
Часто пришепетывают, картавят, шепелявят, грассируют. Иной сумасшедший, право слово, порой выглядит куда
нормальней врача! Но не о врачах сейчас речь, а о той грани, что отделяет нормального человека,
от ненормального. А она, эта грань, повторюсь, очень тонка. Ну, да ладно. Вот несколько историй
о моих «встречах с шизой». Скажу только, что мне удивительно везло на подобные встречи.
С детства…
«АДОЛЬФ АЛОИЗОВИЧ ШИКЛЬГРУБЕР»
Надеюсь, прочитав заглавие этого опуса, вы поняли, о ком идет речь? Да, конечно, о Гитлере! Но не
о настоящем. Был у нас в Кисловодске, в пору моего юношества, такой местный сумасшедший. Вообще-то, звали
его Витя. А фамилии его никто не знал. Самое удивительное, что Витя поразительно смахивал на фюрера!
Правда, молодого, лет тридцати. А так, все остальное — вылито гитлеровское: морда, челка, усики,
глаза навыкате. Витя, рассказывали, окончил Военно-воздушную академию в Москве. И в период учебы повадился
ходить в «Ленинку». Хорошо знал немецкий. Как-то выпросил «Майн кампф» Гитлера
в подлиннике. Прочитал, заинтересовался. А тут — прыжки с парашютом. Витя прыгнул, но неудачно:
приземлился на голову, после чего и спятил. Пожилой полковник чуть было не дал дубу, когда Витя (так
рассказывали в городе, не я это выдумал!) на одной из лекций вдруг вскочил из-за парты и гортанным
гитлеровским голосом возопил:
— Тишина и неподвижность! Молчать, руссише швайн! Дойчланд юбер аллес! Шиссен! Шиссен!
Адъюнкта скрутили и тут же демобилизовали из академии с «белым билетом». Витя двинулся крепко.
С этих пор, вернувшись домой, он и стал Гитлером местного розлива. Отрастил челку и усы, при знакомстве
представлялся исключительно так:
— Позвольте представиться: Шикльгрубер, Адольф Алоиз!
Часто пугал многочисленных курортников в городе, когда, вскочив, бывало, в центре города,
на «Пятачке», на какую-нибудь возвышенность, вдруг выбрасывал в нацистском приветствии руку и хрипло орал:
— Камерадн! Дранг нах остн! Дойчланд юбер аллес! — Или. — Официрн, коммунистн унд юдн!
Хенген! Шиссен! Тотн!
Собрав вокруг себя ватагу пацанов, «Гитлер» заставлял их маршировать, выкрикивать партийные
приветствия и петь «Хорста Весселя».
— Парочку панцер-кнакке (фауст-патронов), — говорил «Гитлер» заговорщицки, — нужно
установить против горисполкома и горкома партии и — залп! То-то побегут коммунистн унд юдн!
Конечно, нормального за такие речи бы сгноили. Но местные светила в области психиатрии давно уже
поставили «Гитлеру» окончательный и бесповоротный диагноз: «вялотекущая шизофрения».
Я близко сошелся с «Гитлером», поскольку активно посещал городскую библиотеку-читальню,
где он также был частым гостем. Вы не поверите, но в период ремиссии (то есть, когда шиза его не давила)
Виктор читал лекции на самые различные темы! О, это была ходячая энциклопедия! Оказывается, «Гитлер»
сносно знал еще и английский, и французский. Историю Второй мировой войны изучил досконально. Одним словом,
был в хорошем смысле эрудитом во многих областях. Мы как-то разговорились и подружились. При этом он называл
меня «геноссе Мюллер» или «дружище Хайнрихь». Я был у него всесильным и страшным
шефом гестапо. Как и все, я считал его окончательно умалишенным, поэтому несказанно удивился, когда он,
как-то раз, развивая передо мной очередную нацистскую идею, вдруг посмотрел на меня совершенно нормальным
взором и тихо сказал:
— Ах, как хорошо, иногда бывает, если все кругом считают тебя сумасшедшим! И тут же,
вновь «ошизев», добавил уже голосом Хайнриха Гиммлера:
— А всех сумасшедших, евреев, цыган и рыжих — в Освенцим!
Я уже учился в институте, когда, в один из своих приездов на каникулы на родину, встретил
«Гитлера». Он был не похож на себя. Лицо его, лишенное усов и челки, украшали страшные шрамы,
сделанные при помощи клея БФ-2.
— Хайль Гитлер! — приветствовал я его по обыкновению. — Как дела, майне фюрер?
— Тихо! — Сказал «Гитлер», — Я не фюрер! Я — Отто Скорцени!
— А где же наш любимый вождь? — поинтересовался я, вступая в игру.
— Дружище Хайнрихь, эту тайну Третьего Рейха я не выдал бы даже под пытками! Но другу по партии
отказать не могу! Гитлер — в подполье! Это Ашот Саркисян!
Ашот Саркисян был в городе известной личностью — шеф-поваром лучшего ресторана «Чайка».
— Ашот джян? — притворно улыбнулся я. Я хорошо знал дядю Ашота, его сын Игорь учился
в нашем классе, а посему нам в свое время отгрохали лучший стол на выпускном вечере по окончании школы.
— Я! Я, геноссе Мюллер!
— Дас ист вундербар!
— Натюрлихь.
Больше увидеть Гитлера мне не пришлось. Впрочем, как и всем горожанам. В один прекрасный день
он бесследно исчез из города. Как говорили мне потом друзья, Витя Гитлер оказался резидентом разведки ФРГ,
птицей высокого полета, добывшим немало ценных сведений в нашем городе, куда приезжало много очень
интересных для разведки людей. Кто его знает, может — и врут. Но мне отчего-то всегда вспоминается
Александр Иванович Куприн с его «Штабс-капитаном Рыбниковым». Бравый капитан, как известно,
оказался кадровым офицером разведки Японии. Между прочим, с этой интересной повестью меня впервые
познакомил именно Витя Гитлер:
— Замечательное произведение! — рекомендовал он мне «Рыбникова».
А главное — правдивое…
Как и этот мой рассказ.
Писатели и графоманы
Примечание: Мне бы очень не хотелось, чтобы в ком-то из моих героев был узнан жизненный персонаж.
Поэтому всякое сходство с реальными людьми, как уже умершими, так и ныне живущими — совершенно случайно.
И еще. В повествовании автора не ищите хотя бы тени насмешки и злого недоброжелательства, говорю об этом
совершенно искренне. Все ниже перечисленные люди были мне просто интересны. Быть может, будут интересны и вам.
ДИМА МУРИН
Дима Мурин был моим однокурсником. Точнее, сначала он учился курсом старше, но из-за академической
задолженности был вынужден остаться на второй год и, таким образом, продолжил обучение и заканчивал учебу
уже с нами. Его отклонение от обычных людей было весьма своеобразным: он любил… кладбища! Как это
называется по-научному? Может, некрополемания? Да, так вот, любил он их самозабвенно! И даже на одном
из курсов написал роман «Воспитанник умерших». Помню даже наизусть одно из предложений,
начинавших сей кладбищенский роман: «Покойник скончался»… Фраза сия вызвала, помню,
бурю негодования в нашем молодом преподавателе Толике Арлекинском, этаком, на все глядевшем со снобизмом
и пренебрежением, рыжем ферте лет тридцати с гаком, читавшем нам зарубежную литературу.
— Абсурд! — говорил он нам в туалете, прочитавши опус Мурина. — Как может покойник —
скончаться? Бред!
Но у него — не мог! А вот у Мурина — мог! Мурин не только писал о кладбищах, но и бывал
там довольно часто. И столь же часто вербовал в походы туда студенческую молодежь. Но молодежь шла куда
угодно, но только, бррр, не на кладбище. Впрочем, кое-кого туда он все-таки увлек. Помню, как-то со смаком
рассказывал мне:
— Представь, старик: Лунная ночь. Легкие серебристые облака время от времени заволакивают холодное
небесное светило… Старый перекошенный крест. Тихо… И вдруг из за него выходит фосфоресцирующая
женщина! Представляешь?
— Не-а!
— Вот и я не представлял! Пришлось взять Лильку Шмыгалову, упоить её портянкой и заставить
выходить из-за креста. И только я уловил образ, как она возьми, да и спотыкнись, будь неладна! Весь
образ — насмарку!
— Не горюй, Дим!
— А что, Шалико, может, сходим?
— Нет, брат, уволь!
— Да это же поэма!
Это навело меня на мысль, и я даже написал на него поэму-пародию в стихах «Усопший воспитанник».
А также еще массу стихов, посвященных этому по-своему неординарному человеку, незаурядному, хотя
и своеобразному, прозаику и поэту. Ну что вы, например, скажете по поводу таких его, если не ошибаюсь, строк:
Нас обманывали предательски,
Но теперь мы знаем, кричим,
Что у женщин есть передатчики
И приемники — у мужчин!
Слабо Робке Рождественскому такое было писнуть? Я, правда, как мне казалось, резонно, возражал Диме,
мол, скорее передатчики есть у мужчин, а приемники — у женщин, но Дима решительно отмел мои инсинуации:
— Не следует все низводить до пошлых половых признаков!
КАК МУРИН ДЕЛАЛ «ДРЫНЬ»
Некоторые поступки Мурина были если и не бредовыми, то уж экстравагантными — во всяком случае.
Однажды, дабы поразить наших девах (а надо вам сказать, что на нашем курсе училось этак штук 120 девчонок
самых разнообразных форм и размеров, могущих удовлетворить самые смелые мужские фантазии. Да не в том смысле!
Как сказал выше мой друг Мурин: «Не следует все низводить до пошлых половых признаков»! Фантазии,
в смысле — внешности! А вы подумали!) Мурин забрался на перемене в большой амфитеатровой аудитории,
где у нас проходили общекурсовые лекции, за пианино, что стояло у одного угла, как бы образуя основание
треугольника. Забрался, значит, туда и затих. А тут началась лекция «текстуального маниака» Тикунова.
Так того прозвали за маниакальную страсть к точному цитированию литературных текстов.
— Ну-с, любезный друг мой, — говаривал Тикунов, — а скажите-ка мне какого цвета глаза
были у кошечки Пульхерии Ивановны? — Или. — А как звали Плюшкина?
А того, блин, вообще в романе прямо не называют! А узнать это можно лишь из отчества его дочек!
А Тикунов говорит:
— Раз не знаете, значит — не читали! Идите, юноша! — И юноша идет, поминая в нехорошей
суе имя Господа Бога, Черта и Иакова Тикунова вкупе с двумя первыми антагонистами!
А вообще, конечно, Иаков был не лучшим преподом, так крепкий середнячок-текстовик. К тому же слегка
глуховат. И вот вещает Иаков «про Гоголя и нашу жизнь убогую», как вдруг:
— Дрынннь!
— Что это?! — говорит Иаков, остановившись. — Вы слышали? — Студенческая шайка
делает вид, что нет, ничего не слышит!
— Но как же? — изумляется Иаков — ведь что-то звякнуло? — И продолжает лекцию. А тут опять:
— Дрынннь! — Но уже тоном повыше!
— Вот, опять! — поднимает палец Иаков.
— Да что вы, Иаков Петрович, вам показалось!
— Да не может быть! Я же явственно слышал звук, такой… мм… музыкальный! — Неожиданно
Иакова осеняет и он делает вид, что продолжает лекцию:
— …к сожалению, в последние годы жизни упаднические тенденции наблюдались не только
в творчестве Гоголя, но и в его жизни, что и послужило мотивом для сжигания вторго тома… — а сам
Иаков под легкий смешок аудитории крадучись приближается к пианино.
— Дрынннннь! — это уже басы. Иаков в ту же секунду перегибается через пианино и вытаскивает
за волосы Мурина:
— Да вы паяц, мой друг! К декану, будьте любезны, к декану! Я вам сыграю ля бемоль мажор!
Это была далеко не последняя выходка Мурина. А порой ему просто не везло! Мы как-то, приборзев где-то
курсе на третьем и почувствовав себя уже маститыми педагогами не хуже Константина Дмитрича Ушинского или,
на худой конец, Григория Сковороды, начали втихаря алкать зеленого змия прямо на общих лекциях! Принесет
некто косушку чего-либо-нибудь-кое типа портешка, вермутика, а то и интеллигентского сухицкого и — жах
стопочку под партами! И конфеточкой, этак чмок, чмок — и говеет! Один пузырек, другой, третий!
А тару-то выносить — не в жилу, лень! Вот и приловчились складывать ее на как бы крышу кинобудки,
тут же, в аудитории. Почему — как бы? Да потому что вместо крыши на будке — сетка, дабы
при кинопоказе не было киномеханику жарко. А поскольку кино нам там, отродясь, показывали раза два-три,
то и бутылочки, постепенно накапливаясь, спокойно почивают на сетке. Но однажды критическая масса дошла
до кондиции, а нам об этом не сообщила. И вот наш кладбищелюб и музыкозвон Мурин, додавив очередной
портешок крайним, слизывает последнюю каплю с горлышка и, улучив момент, когда преподаватель поворачивается
к доске, водружает пустой пузырь на обычное место. И вдруг вся груда со страшной силой — на!
— Вечерний звонннн! Ве— э— черррний звоннн!
Мурин отдергивает в ужасе руку, но — поздно! В этой позе его и засекают. Ах, какой был
замечательный скандал! Правда — попало всем…
Многое еще можно было бы рассказать про Мурина, история его последующих похождений заслуживает отдельной
книжки. Здесь скажу только, что судьба уделила ему совсем немного лет на этом свете. Какая-то карма, рок,
фатум висели над ним, странным образом отправив его туда, куда он так все время стремился — на кладбище.
И уже не гостем — хозяином. И спит он теперь, навеки успокоившись, под высоким черным надгробием
с портретом. И треснул в нескольких местах черный камень…
Но на этом история не кончается. Ибо опять-таки странным образом Мурин взывает оттуда к нам, живым…
Работаю я в то время редактором «Городской газеты…. Ну и, сами знаете, а если и не знаете,
так я вам и рассказываю, что весной и осенью бывает в редакциях наплыв, ну, этих, гра… самодеятельных
писателей. Не каждый редактор таковых терпит. Многие, себе на беду, посылают болезных подале. А ведь зря.
Сказано ведь: «не … против ветру»! Да. И вот однажды по весне приходит ко мне женщина
и представляется… мамой Мурина!
— Я, — говорит, — к Вам по рекомендации Владлена Шустера из «Рудного Алтая»
(это газета, значит, наша главная областная, а Шустер там тогда, по-моему, был уже замом редактора или,
на худой конец, завотделом). — Владлен Майерович отзывался о Вас, как о человеке исключительно
внимательном и чутком.
"Ну, думаю, Владик, спасибо, удружил. Ну, погоди!» — А вслух:
— Да что Вы, мы, журналисты, все, как один…
— Не скажите, не скажите, молодой человек! Кое-кто в глаза смеется! А ведь в моих
произведениях… — вытаскивает — о, господи! — две толстенные папки! — … нет
ничего смешного! Не могли бы Вы почитать, оценить и дать рекомендации, а может быть, даже и напечатать
что-нибудь…
— Понимаете ли, милейшая (далее следует имя), наша газета почти не печатает художественных
произведений в силу своей специфики. Это, видите ли, профиль скорее журнальный… Разве что стихи…
— Стихи — не мой профиль, — расстроено замечает дама. — Но вы все же посмотрите
и дайте рецензию. А это вот, — она достает еще одну папку, — стихи и проза моего сына, Вы ведь
с ним учились. Почитайте…
Против этого аргумента, чую, не устою, если она попросит напечатать. Но она не просит.
Я обещаю прочитать все и дать рецензию. Она уходит. Я действительно произвожу своим вниманием хорошее
впечатление на графоманов и шизонутых. Это меня и губит. В некоторые дни, они, как бы сговорившись,
идут просто-таки косяком. Один из них, некто Шуткин (скорее всего псевдоним) изводил нас с год, присылая
в неделю по два-три письма объемом по 10-12 страниц мелкого убористого, удивительно понятного почерка.
Но смысл! Каждое отдельное предложение, впрочем, было весьма стройно и логично, но вместе…
И вот однажды некто Шуткин пожаловал собственной персоной. Этакий румяный крепкий колобок лет пятидесяти:
— Шуткин! — энергично пожал он руку мне.
— Как же, как же! — Читали-с! Как удачно, что вы зашли именно сегодня! — в голове моей
созрел экспромт. — Вы, конечно, по поводу публикаций?
— Бесспорно! — ответствовал графоман.
— Прекрасно! — буквально вчера я имел один интересный для Вас разговор. Дело, мм… в том,
что проза — это, извините, не наш профиль. Нам бы статью, заметку, информашку какую-нибудь. А у вас
монументальное произведение.
— Да уж! — сказал Шуткин и похлопал по пухлому портфелю, — В трех частях!
— О, господи! (Это я про себя. Вернее — про него). А вслух:
— Вот и прекрасно! Не далее, повторю Вам с удовольствием, как вчера, я имел беседу с Владленом
Майеровичем Шустером из «Рудного Алтая». Вы его не знаете?
— Наслышан, но лично не знаком!
— Исключительной душевности человек! А какой чуткий, внимательный! И — вот совпадение: как
раз сейчас он ищет хорошую, монументальную, добротную прозу! Я думаю, что Вы — просто находка для него!
Не знаю, что сказал Шустер Шуткину, когда тот по моему наущению отправился к нему, я у Владлена
не спрашивал. Но Шуткин больше к нам не приходил. Я уже, грешным делом, подумал, а не двинул ли Майерович
посетителя по темечку пресс-папьём, как известный чеховский персонаж? Да и зарыл где-нибудь
под вывеской «Лучшая газета в мире»?
Многие уже опубликовали какие-то воспоминания о Шустере. Я не работал с ним бок о бок, но мы общались.
Друзьями не были, хотя одно время и сошлись на почве собирательства книг. Несколько раз он печатал
мои статейки. Вот и все. Этот маленький экзерсис, вкрапление в другой рассказ, как дань памяти хорошему
человеку и поэту, столь рано от нас ушедшему.
Пожалуй, на этом подробности о шизовстречах можно и закончить. Быть может, я когда-нибудь и напишу
и об агенте «Интеллидженс сервис», он же автор таких грандиозных проектов, как косьба с помощью
вертолетов фуражных трав в труднодоступной горной местности, или сбор тополиного пуха для пошива рубашек
для детишек. И о творце ледяной пули, летящей со скоростью света, проект которой, отданный на апробацию
в пединститут, был похерен, по словам изобретателя, бездарными профессорами, а ведь мог бы произвести
переворот в военной науке. И о… да что там говорить — земля наша богата на шутки природы. И на шуткиных.
Хай живе и те, и другие. А умершим — пусть будет матушка-земля тополиным пухом…
|
