Александр АГАРКОВ
Трепач, или Из рассказов дяди Шалико
Трепач-14
ЭХО ВОЙНЫ
 |
Памяти отца и мамы,
участников Великой Отечественной войны
Просыпаемся мы, и грохочет над полночью,
То ли гроза, то ли эхо прошедшей войны.
Роберт Рождественский |
Вообще-то класс наш был не из лучших. Нет, учились мы сносно, а вот поведение…
Нашему коноводу, второгоднику Рамазану, ничего не стоило, например, провисеть четверть урока
за окном четвертого этажа, вцепившись руками в проходившую рядом газовую трубу, а затем истошно завопить,
смертельно перепугав географичку. Хитрый армянин по прозвищу Карапет мог измыслить грандиозную плевалку,
состоявшую из стержня металлической ручки, рта и любой крупы, а потом поплевывать в оконное стекло.
А на вопрос учителя, в чем дело, невинно опустить глазки и сказать, что это-де град стучит в окно,
в то время как на улице во всю сияло солнце.
Ну а что себе могла представить наша общая бурная фантазия — трудно и вообразить. То чучело волка
вдруг начинало рычать и скакать из зоокабинета, то из чернильниц ползла фиолетово-серая пена,
поразительно напоминавшая извержение Везувия, с той только разницей, что некое подобие лавы
подозрительно воняло карбидом.
Господи, да кто же не куролесил в школьные годы? И все же отпетыми хулиганами мы не были, хотя
и учителей особенно не боялись, ибо школа, откровенно говоря, была далеко не первой в городе по поведению.
А если же кого и боялась наша братия, так это «Дядю Ваню» — нашего директора — Ивана Михайловича
Воронина. Вот был мужик! Родителей в школу никогда не вызывал. Заводил очередного шалопая в свой
кабинет, усаживал на потертый диван и вкрадчивым голосом, в котором слышалась медь, а может,
что и потяжелее, вопрошал:
— Ну, что, брат, каково тебе, а?!
И от этого «брат» по спине вдруг начинали ползти мерзкие мурашки, а внутри что-то очень несладко
сжималось. Потом директор просто молчал, усевшись верхом на стуле. Молчал минут пять, а затем
обращался к шкоде:
— Ты все понял?
Шкода дрожащим голосом блеял:
— По-о-нял!
— Так иди, — говорил Дядя Ваня, — и крепко, — на этом слове он делал особое ударение, — подумай!
И хулиганщик рвал что есть ног на школьный двор, где его ждали такие же огольцы, встречавшие шкоду неизменным:
— Ну, что, брат, каково тебе, а?
Однако очередной «брат» директора в эти минуты обычно шутить был не склонен…
Каждый учитель в школе обычно окружен ореолом легенд и домыслов, причем порой самых фантастических
и невообразимых. Наверное, это было, есть и будет всегда. Каждый новый учитель становился для нас
объектом пристального внимания, и любой неизвестный штрих его биографии вызывал неподдельный интерес,
а порой и яростные споры.
А для нас, мальчишек, родившихся через пять лет после войны, «железным мужиком» мог считаться
только тот учитель, который воевал, имел награды, ранения, а то бы (о, наивная ребячья жестокость!)
и был инвалидом. Ну, вот, как, к примеру, наш физик, Николай Харитонович, что вернулся с войны
без правой руки. Но прекрасно справлялся и одной левой: писал, собирал схемы, «брал к ногтю»
очередного бузотера и даже в саду выкапывал ямы для кустов сирени, зажав черенок лопаты под мышкой.
Но главное, что нас сразило в Николае Харитоновиче, так это золотая звездочка, которая неизменно
сияла каждое 9 мая на его тщательно отутюженном кителе. Герой! Многие мальчишки тайно и явно завидовали,
что у их отцов нет такой медали!
После Героя особо ценилось Боевое Красное Знамя, Красная Звезда. Мы, тогдашние мальчишки хорошо
знали боевые ордена и медали! Человек с такими наградами считался своим безоговорочно. А если
он был учителем, то на его уроках все сидели, раскрыв рты. И даже второгодники Аслан и Манук,
сидевшие в седьмом классе, по-моему, еще со времен царя Гороха, так что уже, казалось, приросли
к партам со своими перочинными автографами, даже они бросали свои обычные забавы и слушали такого учителя…
Директор был историком. Многих поэтому он нарекал именами исторических личностей. Коля Тумасов,
например, был у нас Тутмосом Третьим. Всегда дерзивший Мануков — Тутанхамоном, только несколько иначе
звучащим: Тут он, хам он. И многие другие имели соответствующие меткие прозвища. Но никто не обижался.
Дядя Ваня тоже был фронтовиком. Но если о других мы знали почти все: где, когда, кем воевали,
какие награды имеют, то про директора никто ничего толком не знал. Он даже орденских планок не носил.
А на день Победы на собраниях обычно выступал Николай Харитонович, а то и сторож, дед Хачик. Тот
обычно начинал с гражданской, а заканчивал Берлином. Про директора мы знали лишь, что списали его
по контузии в сорок третьем, с тех пор он и директорствует. Сам он о войне никогда не рассказывал.
Но мы горой стояли за любого «своего» фронтовика и не позволяли никому относиться к ним с неуважением.
И вот однажды весной мы играли на школьном дворе в «армянского осла". До сих пор не знаю, почему
так называлась невероятно популярная в то время игра. Во всяком случае, никаких национальных черт
в ней не было. Может, придумали ее армяне? Игра была проста. Одна группа изображала ослов и погонщика
или сторожа. Ослы, как им и положено по басне дедушки Крылова, «уставясь в землю лбом", образовывали
круг, обняв друг друга за плечи. Сторож «пас» их. А другая команда прыгала из-за очерченного круга
на спины ослов. Сторож должен был прыгающих ловить. Поймает — команды меняются. Вот и все. И эта-то,
в общем, не очень умная игра была-таки нами особенно любима. Устраивались даже межшкольные баталии.
Так вот, в тот день, о котором идет речь, мы сражались с учениками школы имени Чкалова. Наша же
школа, имея номер пять, ничьего имени не носила, а фигурировала в разговорах, как армянская. Потому
что когда-то давно в ее помещении был армянский монастырь. Впрочем, и армян в ней училось немало.
И вот «армяне» и «летчики» схватились в ослином бою. Играли часа два. Наконец, когда «ослы»
из школы Чкалова изнемогли от пятиконного стояния, вся пирамида рухнула. И понеслась куча-мала!
Потом все разлеглись на сочной траве и принялись судачить о том, о сем.
Увидев, что аудитория подходит по численности, наш атаман Рамазан вытащил из-за пазухи ржавый
разбитый наган и предложил «махаться", то есть делать обмен. Наган восприняли с интересом. Не то,
чтобы он был каким-то чудом — послевоенных мальчишек, даже спустя пятнадцать лет после войны, трудно
было удивить оружием. В наших местах частенько находили и пулеметные ленты, и бомбы-зажигалки,
и даже сломанные винтовки. У каждого, пожалуй, было припрятано для игры в «войнуху» что-нибудь
военное. Но пистолеты, и даже такая часть их, какая была сейчас в руках Рамазана, ценились особо.
За пистолет давали немецкий штык и противогаз в цилиндрической коробке. Можно было махнуться
и на ствол от шмайсера с приделанным самодельным прикладом. Короче, для мены пистолет был ценной вещью.
У нагана, найденного Рамазаном в одном из ущелий близ города, был расплющен ствол, не было
барабана и щечек на рукоятке, но за него сразу же предложили немецкую каску и две гранаты без
взрывателей. Рамазан отклонил эти предложения, нагло заявив, что наган почти новый, что его
можно починить, если укоротить ствол и приделать барабан. Другие предложения были также отклонены.
Тогда Вовка Котов, носивший, как вы сами понимаете, кличку «Кот", решил подначить Рамазана, сказав:
— А вот я вашему Дяде Ване капну про твою хромую пушку, только ты ее и видел!
Фискальство у нас не любили. Даже в шутку. Тем более, что речь шла о «личном оружии", которое
у нас действительно немедленно конфисковали в случае обнаружения такового. Был случай, когда ученик
одной из школ подорвался гранатой. Мальчишку удалось спасти, но он был сильно изувечен.
— А вот, — сказал известный кулачный боец Рамазан, — я тебе сейчас дам в глаз, так ты забудешь
и Дядю Ваню, и тятю с мамой.
— Да ну? — ответил «Кот". Он был на год старше Рамазана, к тому же, мы знали, занимался боксом.
Да и подраться при случае любил. С другой стороны, Рамазан с детства был участником почти всех
уличных драк и мог свалить одним ударом кулака здоровенного мужика. Но сегодня, видно, драться
ему не хотелось, поэтому он лишь сказал:
— Посмотришь! — и довольно мирно добавил: — А потом будет тебя слушать Дядя Ваня! Он таких
трепачей на фронте знаешь, сколько видел?
— Сколько? — спросил «Кок", прищурившись.
— Много! — Рамазан встал с земли. — Ты ж только на словах смелый, а чуть что — сразу в кусты.
Помнишь, когда дрались с кожановскими, лихо ты рванул когти оттуда!
Такой факт был. Кожановских побаивались все. В том районе города жили таки оторвилы — о-го-го!
Против них наши силы сражались, лишь объединившись. Крыть «Коту» было нечем.
— Я так думаю, — добил обидчика Рамазан, — что и на фронте ты бы драпанул!
— Че-во? — скривился «Кот". — А кто же смелый, по-твоему, уж не ваш ли любимый Дядя?
— А хоть бы и он! — вступился за нашего директора Рамазан.
— Хха! — ухмыльнулся «Кот". — Знаем мы ваших храбрецов. Трус он, ваш Дядя Ваня!
— Чегоо? — придвинулся к «Коту» Рамазан, сжимая кулаки.
— Да ничего! Я в прошлую субботу с батей в бане был. И, между прочим, вашего геройского Дядю
там видел. В школе это, может, и не видно. А в бане я все разглядел.
— Интересно, что же? — не поняли мы.
— А то, что драпал ваш Ваня от фрицев, а они ему пониже спины и влепили. Я и у бати спросил.
Точно, говорит, ранения это. Только в этом месте они бывают, когда к немцам тылом поворачиваются,
да пятки салом мажут. Вот тебе и Дядя!
Это уже было оскорбление. Причем не Рамазану нанесенное, не нам, пацанам, а школе. И это
оскорбление можно было смыть только кровью! И она брызнула из носа «Кота", потому что с криком
"Врешь, гад!» Рамазан влепил «Коту» в его курносую пипку. У нас был закон: двое в драку, третий…
в сторону. Но тут не стерпел никто. Завязалась драчка. Чкаловцы тоже не остались в стороне.
В итоге началась свалка, которая не без труда была разогнана метлой сторожа, деда Хачика.
Размазывая сопли, «Кот» грозился ужасными словами, а его присные потрясали кулаками. Им отвечали
тем же. А «Кот", утерев наконец кровь, сочившуюся из носа, на прощанье сказал:
— Дураки вы! Не верите, сходите в баню — сами увидите…
Несколько дней мы судачили об этой истории. Ведь мы привыкли считать всех фронтовиков героями.
В нелепые слова «Кота» верить не хотелось. Но все же при случае решили проверить, а вдруг «Кот»
не соврал. Решить-то решили, но вот сделать это было не так-то легко, поэтому история со временем
почти забылась.
И вдруг Рамазан приносит страшную весть: был в бане, столкнулся с директором. Все так и есть,
как рассказывал «Кот"! Два шрама. Именно там! Сидели мы за школой подавленные.
— Как же так, — растерянно говорил Сережа Пьянков, — ведь фронтовик!
— Фронтовик, фронтовик, — зло передразнил Рамазан. — Был фронтовик, а вышел — фиг!
Мы молчали. Не верить Рамазану было нельзя. Во многом, может, он и был плох, но вот не врал никогда.
— Может, какая-то ошибка? — с надеждой спросил кто-то.
— Какая еще ошибка? — Рамазан встал и, сутулясь, пошел прочь…
О, легко ранимые ребячьи души! С этого дня мы стали по-иному смотреть на директора. И хотя никто
не доказал, что наш Дядя Ваня был на фронте трусом, мы поверили, почти поверили, что так оно и было.
И теперь вызовы в директорский кабинет потеряли свою остроту. Кое-кто на его обычное «ну, что, брат»
отвечал, да ничего, мол, так, мол, и так. Кое-кто даже «смывался» с истории. Рамазана же, так
недавно вступившегося за честь директора, и вовсе было не узнать. Он дошел до того, что стал открыто
дерзить Дяде Ване. Иван Михайлович же видимо, ничего не понимал, хотя и замечал, что с классом творится
что-то неладное.
Наступила осень. Потянулись затяжные дожди. Сырость пропитала воздух. Многие в классе стали
хлюпать носами. Как-то раз перед историей вошел наш классный руководитель, Николай Харитонович,
и сообщил, что сейчас будет физика, а Иван Михайлович заболел.
— Старые раны ноют? — с сарказмом спросил Рамазан.
— Да, ребята, — ответил Николай Харитонович, — ведь Иван Михайлович был не раз ранен.
— Знаем, знаем, — пробормотал под нос Рамазан.
— Что? — не понял Николай Харитонович.
— Да это я так…
Иван Михайлович пришел в класс через месяц. Он, как нам показалось, сильно постарел, осунулся.
Но урок вел по-прежнему живо и интересно. Как-то так уж получилось, что под конец урока осталось
немного свободного времени. И Дядя Ваня, как обычно, предложил, как он любил говорить, задавать
вопросы «по всем сложным случаям жизни".
Поглядев на поднявшего руку Рамазана, мы поняли, что сейчас что-то будет!
— А Вы расскажите, Иван Михайлович, как воевали. Если можно. — Рамазан криво улыбнулся.
— Знаете, ребята, я не люблю вспоминать о войне. Тем более — о своем в ней участии. Лучше уж…
— Да нет. Вы уж не стесняйтесь, — Рамазан полез на рожон.
— Да неинтересно это, ребята. Война, кровь, отступление сначала…
— Вот, вот, то-то Вы и молчите, — тут Рамазан мерзко скаламбурил, — если уж свидетельство не на лицо!
Мы замерли. Такого неслыханного хамства школа еще не знала! Тут бы нам заорать на Рамазана,
дать ему историей по башке! Но мы-то знали страшную правду! Мы верили, что Рамазан прав! И все же было мерзко.
— Что ты имеешь в виду? — тихо спросил Иван Михайлович, а рука его полезла под пиджак, как
бы разыскивая что-то слева, на груди.
— Сами знаете! — почти выкрикнул Рамазан и выбежал из класса.
Несколько секунд Иван Михайлович стоял, вцепившись одной рукой в край стола, а краска медленно
сходила с его лица. А потом он почему-то сказал: — Извините! — и нетвердой походкой вышел из класса.
Тут же прозвенел звонок.
Оставив бушующих девчонок, мы бросились на задворки. Рамазан сидел на камне и с ожесточением
курил бычок «Трезора". Мы остановились, не решаясь говорить.
— Ну, чего пришли? — зло спросил Рамазан.
И тут самый слабый из нас и побаивающийся кулаков Рамазана Сашка Зуев сказал:
— Сволочь ты, Рамазан!
— Это почему же? — в другое время дерзнувшему сказать такое Рамазану пришлось бы туго, но тут
он лишь добавил: — Я правду сказал!
— Правду тоже нужно знать, как говорить! — Сашка отошел от нас и стал пинать носком ботинка землю.
Двойственные чувства владели нами. Вроде бы и правду сказал Рамазан. Но зачем? Кому от этого легче?
Карапет раздумчиво заметил:
— Выгонят тебя, Рамазан, вот увидишь.
— Ну и пусть! — Рамазан встал с камня. — И… идите вы все… Тоже, расхлюпались!
Мы решили молчать. Если директор захочет, он сам даст делу ход. В этом никто не сомневался.
Девчонок мы убедили никому не рассказывать об этом. Несколько дней в классе царило мрачное настроение.
Оно усугублялось тем, что Ивана Михайловича опять не было в школе. Все думали, что причиной тому —
Рамазан. Однако наши догадки рассеял Николай Харитонович.
— Директор, ребята, выехал в краевой центр. Ему там должны делать сложную операцию.
У нас гора с плеч свалилась. Повеселел и Рамазан, хотя ребята и держались с ним отчужденно.
И вот в одно ясное морозное утро декабря в класс вместо литераторши вдруг вошел Николай Харитонович.
Первое, что мы заметили — его покрасневшие глаза.
— Ребята, — нетвердым голосом сказал учитель, — вчера вечером умер наш Иван Михайлович…
Умер на операционном столе… Он замолчал. Ответом ему была тишина.
— Двадцать лет Иван Михайлович, — начал снова классный руководитель, — носил в груди осколок.
И вот вчера его извлекли руки хирурга… Но сердце не выдержало…
— Вот оно, это эхо войны, — Николай Харитонович разжал кулак, и мы увидели длинный и острый
кусочек металла, тускло блеснувший под светом электрических лампочек. Осколок пошел по рукам.
Он был маленький и теплый, казалось, еще хранящий тепло человеческого сердца, у которого так близко находился.
А Николай Харитонович между тем продолжал:
— Вы знаете. ребята, что Иван Михайлович не любил рассказывать о войне. И не потому, что,
как посчитал кое-кто в вашем классе, у него была причина стыдиться своих поступков в военное время.
Нет. Он просто был скромным. И все. Но я расскажу вам о нем. То немногое, что о нем знаю.
На фронт он ушел в двадцать два, был командиром стрелкового взвода. Под Москвой ранен в руку.
Госпиталь. Потом Сталинград. Осколочное ранение в грудь. Да, вот этим осколком. И наконец, то,
о чем вы судачили между собой, и о чем, не подумав, сказали ему…
Это случилось в Донбассе. Тысяча девятьсот сорок третий год. Зима. Теперь уже командир роты,
кавалер четырех боевых орденов старший лейтенант Воронин и его друзья гонят ненавистного врага
с земли Украины. Но фашист был еще очень силен. Рота Ивана Михайловича отражала контратаку
за контратакой яростно огрызающегося врага. Немцы подбили танк командира полка, действующего
рядом с пехотинцами. У подполковника весь экипаж был убит. Самому ему взрывом перебило обе ноги.
По рации он попросил, чтобы ему помогли выбраться. Он думал не о себе. В его планшете было много
сведений, которые не должны были попасть в руки врага. Трое бойцов, которых послал Воронин
на выручку танкисту, были убиты прицельным огнем немецких снайперов. Тогда к танку пополз
сам Воронин. Он добрался до танка. Он вытащил подполковника и его документы. И под огнем противника
потащил его к нашим. Когда огонь был особенно сильным, Воронин прикрывал тело танкиста собой.
Я не оговорился, ребята. Именно тело. Потому что подполковник умер недалеко от наших окопов
от потери крови. Метров за двадцать до спасительных окопов, в очередной раз прикрывая танкиста
собой, Иван Михайлович был дважды ранен. Это были те самые раны, о которых один из вас упоминал.
Но Воронин дополз! И потом еще воевал. И как! Эх… — Николай Харитонович махнул рукой и вышел из класса.
Тихо было в классе. И вдруг мы услышали, как кто-то заплакал. Горько, навзрыд. Мы повернулись
к нашей «камчатке". Над последней партой у окна тряслись плечи Рамазана…
Из цикла «Необъяснимое»
В жизни каждого, наверное, человека случаются происшествия загадочные, непонятные, необъяснимые. И меня судьба не обделила на этот счет приключениями. Вот некоторые из них.
СТАРЫЙ БОЛЬШЕВИК
Дурили мы с пацанами в парке. Парк у нас — несколько десятков квадратных километров. Красивый!
И там еще одно время стояло «чертово колесо». И вот забрались мы на него. Сидим, гогочем.
Никому не мешаем, никого не трогаем. Как вдруг, смотрим, подходит внизу дедок, этакий старорежимный.
В белом френчике, в столь же белой, с козырьком, фуражечке и в белых парусиновых туфлях — вылитый
Н.С.Хрущев, только похудевший. И лет на тридцать постарше. Лет под 75 дедку! Да и хрен бы с ним! Но тот,
внизу, сложил руки лодочкой и — ну орать:
— А ну, слазь оттеда!
Рамазан-то наш, хохмач, в ответ:
— От деда? От какого деда?
— Я те подражнюсь! — кричит дедок. — Слезай к едрени фени!
— Да ну тебя, дед, не бухти! — говорит мой армянский двоюродный брат Юрик. Сус! — это
по-армянски «тихо». И тут же — «Ой!» — получает в лоб голышом, что довольно
метко мечет дедок!
— Ты че, старик, — опупел? «Ой!» — кто-то еще получает, камешком, опять в лоб!
— Ну дедуня, готовься под Кабан-гору! — там у нас кладбище. Толпа юнцов ссыпается вниз
и вплотную подваливает к старикашке:
— Одурел, что ли, дедок? — Рамазан угрожающе подступает к деду. Мы знаем, коли треснет
(а он наверняка треснет, потому что дед попал и ему в лоб, да так что раскровил!) дедок если и не умрет,
то в больницу попадет — точно.
Рамазан уже, было, заносит руку, но — что это? — старик хватает эту самую руку своей худой
и жилистой ладонью. Господи, да что же это?! Лицо Рамазана становится белым, как мел, впрочем, как и его рука!
Из них как будто выкачали кровь! Гримаса боли искажает лицо Рамазана! Ему на помощь бросается мой геройский
армянский брат Юрик! Хвать! И его рука оказывается в другой ладони старика. Теперь и Юрик корчится от боли!
Тут уж мы не сдерживаемся и бросаемся на чудо-дедка!
— Стоять! — вдруг громоподобным голосом кричит старик. Кажется, сейчас лопнут барабанные
перепонки! — Кругом! — О, господи! Все, как по команде, разворачиваются! Помимо собственной
воли! — Домой бегом, марш!
Мы дружной рысью бросаемся восвояси и останавливаемся где-то не менее чем через километр.
— Что это было, братцы? — Рука Рамазана вспухла. Как сарделька из кастрюльки с кипятком.
— Чем он тебя?
— Чем, чем — простой рукой! Как тисками! Смотрите, и у Юрика не лучше!
— А чего мы побежали-то?
— А хрен его знает?
Кто это был? Старый спортсмен? Гипнотизер на покое? Волшебник? Так и осталось сие тайной…
«ЦЫГАНКА ГАДАЛА, ЗА РУЧКУ БРАЛА…»
Был у меня друг, Сергей. Точнее — Сиражутин. Но мы звали его Серегой на русский манер. Был
он по национальности лакец. Есть такая народность в Дагестане. А вообще звали мы друг друга чаще
измененной фамилией. Я, например, в детстве был Агарой, как и мой старший брат. А Сиражутин был Баратом.
Потому как фамилия его была — Баратов. О, это была интересная семья! Мать его была домохозяйкой,
ничем не примечательной женщиной, довольно тихой и доброй. Зато отец был личностью известной — часовых
и золотых дел мастером, да таким, что славился на весь Дагестан. Но почему-то со временем перебрался
в Кисловодск, где и осел до конца жизни. Какие знатные богатые украшения он делал! А часы! Не рассказать
словами! Поверьте, более красивых ювелирно-часовых вещиц я не видел потом нигде. Одни его чудо-часы,
говорят, экспонировались даже на Всемирной выставке! Дядя Амин был человеком строгим, если не
сказать — жестоким. И был он лет на двадцать старше тети Фатимы, сергеевой матери. Так что Барата,
дружка моего, породил родитель лет в шестьдесят. А ко времени нашего повествования было ему под семьдесят
пять! Но был он крепок, что твой дуб!
И вот, играем мы однажды во дворе Барата, и вдруг раздается стук в дверь ворот. Серега открывает,
а там стоит цыганка с тремя ребятишками — мал-мала меньше! И говорит:
— Дайте поесть, люди добрые! Убили нашего папку, кормить некому!
Ну, подобное все они поют. Тетя Фатима вынесла хлеба полбулки и с десяток яблок и цыганке и говорит:
— Нате вот, поешьте, да и ступайте со двора!
— Спасибо тебе, добрая женщина! Дай тебе за это погадаю!
— Ишо скажи «позолоти ручку»! — Тетя Фатима говорит с небольшим акцентом.
— Не скажу, красавица! Бесплатно карты раскину! Садись, золотая, всю правду рассажу! — Кинула
карты, раз, другой, третий. Хмурится…
— Не серчай, хозяйка, плохо будет тебе скоро! Через тебя муж твой смерть примет, через сына
твоего родственник твой пострадает!
— Что-о? — распаляется тетя Фатима. — А ну, убирайся отсюда! Я ей хлеба, а она — пугать!
— Не пугаю, я, хозяйка! Карты говорят! — торопливым речитативом говорит цыганка, отступая
под напором рассерженной Фатимы к воротам. Выскочила вместе с детьми. Тетя Фатима хрястко захлопывает
в сердцах калитку за цыганами. И уже из-за ворот слышится удаляющееся:
— Хочешь, хозяйка, чтобы гадание не сбылось, выкопай в погребе собачью голову! В ней все зло!
— О чем это она, Серега?
— А я знаю?
Забылось это… Лето кончилось. Последние неснятые яблони в саду у Барата радовали обильным урожаем!
В одну из ночей, а точнее ранним сентябрьским утром, мы только начали ходить в школу, в сад к Барату залезли
за яблоками какие-то подростки. На ту беду в туалет вышла тетя Фатима. Увидела пацанов:
— А ну, марш отсюда! — Те — в шутку — кинули в нее осколок кирпича. И надо
же — угодил тот осколок ей прямо в лоб да кожу рассек. И рана-то неглубокая, так, лоскут кожи оторвался,
да кровь как хлынет! Упала тетя Фатима в обморок, а парнишек с перепугу и след простыл. А дядя Амин на шум
выскочил, глядь, его Фатима вся в крови лежит, не дышит! Хватил старика сердечный приступ, упал он рядом
с женой — и умер! Очнулась Фатима — нет мужа! Не знаю, вспомнила ли тогда, в страшном горе,
пророчество цыганское, не спрашивал. Да и мы сперва как-то об этом и не вспомнили. Как месяца через два,
уже в ноябре, баловались с ружьишком, воздушкой. То так стрельнем в саду, то так. Потом надоело, стали
через плечо, в зеркало глядючи, стрелять. Так в каком-то фильме видели. И что же? Раза четыре стрельнули,
как стучит кто-то в ворота и одновременно орет благим матом! Открывает Барат калитку, а там какой-то жлоб
его со всего размаху — между глаз! Барат — брык — с копыт! И стоит над ним мужичок,
косая сажень в плечах, как потом выясняется, родной брат тети Фатимы. А на лбу у него синяк с одновременной
шишкой, и шишка эта кровоточит! А стрелял-то Барат! И вот он чуть своего дядю — убил-не убил, но глаз
выбить мог, точно! Конфликт, конечно, исчерпали, и Барат свое получил. Но вот когда мы остались одни, то
и вспомнили — а ведь все по-цыгански и получилось! Ушла как-то тетя Фатима на базар, а мы залезли
в погреб и давай рыть. И что вы себе думаете, сантиметров на тридцать углубились, а там — собачий череп!
Вот и не верь после этого цыганкам!
Продолжение следует?
|
